Петрушевский Д.М. Государство и общество Римской империи

СОДЕРЖАНИЕ

Чрезвычайно сложный и крайне болезненный процесс постепенного превращения римской республики в монархию не может быть предметом нашего рассмотрения на страницах этих очерков. Самое большое, что мы можем здесь сделать, это охарактеризовать его самыми общими чертами*.

______________________

* В подробностях с социальным и политическим кризисом, приведшим к крушению республики и утверждению монархии, читателя познакомят работы Т. Моммзена (Римская история / Пер. с нем. В.Н. Неведомского. Т. I - III, V. М., 1887), К.В. Нича (История римской республики / Пер. с нем. под ред. Д.П. Кончаловского. М., 1908) и Р.Ю. Виппера (Очерки истории Римской империи. М., 1908).

______________________

Несоответствие политических форм города-государства тем широким политическим задачам, которые возникали перед римской республикой по мере расширения ее пределов, с особенной силой стало давать себя знать с того момента, как римские завоевания перешагнули границы Италии, и римская республика стала объединять под своею властью племена и народы, населявшие побережья Средиземного моря. Слишком простой взгляд на провинции как на поместья римского народа (praedia populi romani), безраздельно царивший среди правящих классов римского гражданства и обрекавший провинциальное население на самую беззастенчивую эксплуатацию с их стороны, антиобщественный и антигосударственный по самому своему существу, тем меньше имел прав на оправдание, что, даже постепенно включив в свой состав всю Италию, римская гражданская община и по размерам своей территории, и по количеству своего населения была неизмеримо меньше своих "поместий", а некоторым из них далеко уступала и в культурном отношении. Такое крайне ненормальное противопоставление господствующей общины граждан миллионам подданных ее не могло оставаться постоянной или даже сколько-нибудь прочной политической формой, не могло обеспечивать на сколько-нибудь продолжительное время господство с одной и подчинение с другой стороны, следовательно, в конце концов, шло вразрез даже с самыми узкими, чисто своекорыстными интересами правящего класса самой господствовавшей общины, не говоря уже об интересах всего гражданства, а тем более провинциалов. Нужно было раздвинуть узкие рамки города-государства и создать новую политическую форму, в широких пределах которой нашли бы свое выражению и законное удовлетворение интересы всех, кто тем или иным путем связал свою судьбу с римским народом. Это был жизненный вопрос, поставленный римской республике ее завоевательной политикой, и от удовлетворительного решения его зависела судьба римского государства и его место в истории европейской культуры.

Сохранение прежнего порядка, подрывавшее основы хозяйственной жизни провинций и их культурного развития, грозило римской общине не только более или менее отдаленными опасностями: оно и непосредственно давало себя знать целым рядом чрезвычайно осязательных явлений в сфере внутренней жизни римской республики, весьма красноречиво свидетельствовавших о том, что жизнь эта совсем стала далека от нормального существования здорового общественного организма.

В самом деле, если прежние войны, те войны, которые вел Рим внутри Италии, способствовали силе и крепости римского государства, наделяя его граждан все новыми и новыми землями, и в значительной мере парализовали естественные последствия давно начавшегося социального процесса, ведшего к сосредоточению земли в руках высшего класса и обезземелению крестьянской массы, то войны, которые стал вести Рим за пределами Италии, подрывали основы благополучия народной массы, того фундамента, на котором зиждилось величие Рима, все более и более ускоряя указанный социальный процесс и грозя в недалеком будущем окончательно расчленить римское гражданство на две группы: на земельную и денежную аристократию и безземельный пролетариат, вытесненный из всех хозяйственных областей рабским трудом, и довести римское государство до того, что оно не в силах будет выставить самое незначительное войско. И войны прежнего времени, наделявшие землей (путем ассигнаций и вывода колоний) обезземеленных крестьян, были очень выгодны и для правящего класса, передав в руки его членов, и без того сравнительно крупных землевладельцев, путем оккупации и иными путями громадное количество отнятой у покоренных общин земли. Зато войны, которые стал вести Рим за пределами Италии, пошли исключительно на пользу крупному землевладению и крупному денежному капиталу, исключительно их интересы имели в виду, совершенно откровенно игнорируя аграрные интересы крестьянской массы.

Денежный капитал, представляемый классом всадников, состоявшим из откупщиков и банкиров, можно сказать, и возник благодаря завоеваниям, по крайней мере в том виде, в каком мы его знаем в конце республики. Извлечение из провинций всего того, что получала от них господствующая община римских граждан в виде подати и всяких иных поступлений, производилось, как известно, через, посредство компаний (акционерных компаний) публиканов (societates publicanorum), которым государство поручало и всякого рода поставки (на армию, на флот и т.п.), и всякого рода общественные предприятия (постройка дорог, сооружение публичных зданий и т.п.). Усилившийся благодаря присоединению провинций денежный обмен со своей стороны способствовал развитию всаднического сословия, благоприятствуя появлению и развитию класса торговцев деньгами, всякого рода менял и банкиров, также сосредоточивавших в своих руках нередко огромные капиталы.

Общественная и политическая сила этих денежных людей станет для нас вполне ясной, если мы вспомним, что, например, в спекуляциях компаний публиканов были непосредственно заинтересованы все классы общества: и самые бедные люди несли к ним свои сбережения, чтобы иметь пай (pars, particula) в их предприятиях; так что сдача на откуп того или иного налога, сооружение военной дороги, поставки на армию и т. п. приобретали всегда характер и значение факта, имевшего крупный общественный интерес. Раз в спекуляциях публиканов был заинтересован чуть ли не каждый гражданин, то естественно, что через народные собрания публиканы могли проводить едва ли не все, что только было для них выгодно, и не удивительно, что в последние века республики они имеют такое влияние на внутреннюю и внешнюю политику Рима, толкают государство все к новым и новым завоеваниям, сулящим им все новые и новые барыши, и нередко даже снабжают его деньгами на военные нужды. Откупная система была настоящим бичом для провинций: вместе с представителями римской провинциальной администрации, проконсулами и пропреторами, смотревшими на провинцию как на объект самого откровенного грабежа, публиканы высасывали из провинциального населения все соки, не стесняясь при этом никакими средствами самого вопиющего насилия. В том же направлении действовали и банкиры, ссужавшие деньгами истощенные римскими наместниками и публиканами провинции за самые невероятные, превышавшие всякую законную меру проценты и потом взыскивавшие свои ссуды и проценты с помощью самых жестоких мер при содействии благосклонной к ним администрации. Все эти категории денежных людей конечную цель своих приобретательских усилий видели в приобретении крупных земельных владений, которые теперь, с развитием крупного капиталистического хозяйства на основе дешевого рабского труда, стали очень выгодным помещением для капитала, а, кроме того, открывали им двери в сенат, в ряды правительственной аристократии. К тому же от желающих участвовать в откупных операциях государство требовало земельного обеспечения. И они начинают приобретать крупные поместья, становятся владельцами латифундий.

До поры до времени, пока у государства было много свободных, доставшихся ему в результате завоеваний земель, эта погоня за землей могла не обнаружить своих антисоциальных последствий. Но вскоре и они начали давать себя знать. Помогли этому некоторые явления чисто экономического характера, прямой результат римских завоеваний. Уже объединение Италии значительно понизило цены на хлеб, так как благодаря этому политическому факту в хозяйственную конкуренцию с Лациумом и горными областями вступали плодородные местности Италии, именно Кампания и область реки По, и рынок оказался заваленным италийским хлебом, что сделало хлебопашество менее обеспечивающим крестьянина занятием. Италийскому крестьянину становится еще труднее, когда Рим соединяет под своею властью все страны по берегам Средиземного моря. С италийским хлебом начинает конкурировать заморский хлеб, сначала из Сицилии, а затем и из Африки. Само правительство заботится о ввозе иноземного хлеба, в особенности с эпохи Гракхов, когда развивается дешевая продажа хлеба государством (нередко превращающаяся в даровую раздачу) пролетариату, и это еще более губит италийское хлебное производство. Множество крестьян разоряется, и поля их попадают в более сильные руки и обращаются в виноградники и масличные плантации, а чаще всего берутся под пастбища. Уже во второй половине II в. умеренно прибыльное пастбищное хозяйство давало больше дохода, чем самое прибыльное земледелие. И виноградники, и масличные плантации, и скотоводство - все это пошло на пользу лишь крупному землевладельцу. Мелкому человеку нельзя было тягаться с ним на этой почве, и он должен был уступать ему свое место и из собственника превращался в арендатора, а часто и в пролетария, с трудом находившего себе в большинстве случаев занятие и заработок в деревне и нередко принужденного отправляться искать счастья в столицу.

Этому в сильнейшей мере способствовал наплыв рабов. Свободные крестьяне не могли превратиться во вполне удобное орудие латифундиального (крупного) хозяйства. Для владельцев латифундий нужен был дешевый труд, который к тому же они могли бы эксплуатировать вполне свободно, имея в виду лишь выгоды своего предприятия. Свободный же труд был и сравнительно дорог, и не так-то удобен для беззастенчивой и бесконтрольной эксплуатации; к тому же свободный человек должен был отбывать и свои политические обязанности, и прежде всего воинскую повинность, что могло крайне тормозить хозяйственную деятельность землевладельцев. Необходимый для крупного землевладельца дешевый человеческий товар в изобилии доставляли войны, а когда войны поутихли, страшно развившаяся работорговля и пиратство. Теперь-то рабский труд и приобретает в жизни Рима то значение, которое обыкновенно ошибочно распространяли на все его эпохи. Именно теперь, когда благодаря завоевательной политике римлян, соединившей под их властью все племена и народы Италии, а потом и всего побережья Средиземного моря, стал возможен широкий хозяйственный обмен между ними, создалась широкая почва для народного, чтобы не сказать мирового, хозяйства, и стали возможны крупные капиталистические хозяйственные предприятия, работающие для обширного рынка - именно теперь рабский труд и стал играть в жизни Рима крупную хозяйственную роль, которой он не мог играть раньше, в условиях менее развитого обмена. Теперь он стал отнимать у свободных сельских жителей возможность сколько-нибудь обеспеченного существования.

Положение римского крестьянства было, таким образом, подорвано в корне, и этим создавалась для республики величайшая опасность: наносился страшный ущерб ее военному могуществу, покоившемуся, как и во всех древних городах-государствах классической эпохи, как раз на хозяйственно обеспеченной крестьянской массе, которая теперь, постепенно разоряясь и превращаясь в пролетариев, уже не была в состоянии служить опорой против внешнего врага и в то же время становилась опаснейшим внутренним врагом римского государства и охранявшегося им политического и социального строя, представляя собой готовый горючий материал для самых жестоких революций.

Разорению римского крестьянства не в малой мере способствовали войны и другой своей стороной. Это были уже не краткосрочные походы, не нарушавшие серьезно хозяйственной деятельности крестьянина. Теперь войны уже надолго отвлекали его от хозяйства, а нередко и совсем отрывали его от земли и от ее интересов, превращая его в настоящего солдата, уже неспособного к земледелию; к тому же нередки были случаи, что за время его отсутствия хозяйство приходило в полное запустение, а то и просто становилось добычей богатого и алчного соседа.

В интересах самосохранения республика должна была прийти на помощь гибнувшему крестьянству, пока было еще не поздно. И мы видим ряд попыток в этом направлении начиная с начала II в. до Р.X., с т.н. Лициниева закона (относимого прежде к 367 г.), постановившего, как известно, что никто не должен владеть государственной землей (ager publicus) в размере более 500 югеров (около 125 десятин) и держать на государственных пастбищах более 100 голов крупного и 500 голов мелкого скота и что часть рабочих в хозяйстве землевладельца должна принадлежать к числу свободных людей. Закон этот, как известно, послужил точкою отправления для реформаторских попыток Гракхов. Попытки эти в общем потерпели фиаско. Правда, Гракхам удалось наделить землею не одну тысячу безземельного люда, но возродить римское крестьянство, римское общество и римское государство им не удалось. Можно даже сказать, что те бедствия, бороться с которыми они ставили себе целью, благодаря некоторым сторонам их деятельности еще усилились. Разумеем проведенные Гаем Гракхом закон о дешевой продаже народу хлеба государством (lex frumentaria) и закон, предоставлявший всадникам право заседать в судебных комиссиях, разбиравших между прочим жалобы провинциалов на насилия со стороны публиканов (lex iudiciaria), а также передачу им на расхищение публиканам провинции Азии и других провинций. Дешевая продажа народу хлеба государством скоро превратилась в даровую раздачу его, и это привело, наряду с другими причинами, к крайней деморализации столичного пролетариата и к его умножению. Публиканы и другие дельцы уже без всякого контроля грабили теперь римские провинции совместно и в полном согласии с проконсулами и пропреторами, откровенно смотревшими на свою должность как на источник собственного обогащения за счет вверенного их заботам провинциального населения. Огромный земельный фонд государства, ager publicus, когда бы то ни было попавший в частные руки, вскоре был признан полной частной собственностью тех, в чьих руках он теперь находился, и тем всякая возможность использования его для надобностей безземельной массы уничтожалась в корне. Таким образом, все осталось по-старому, и процесс разложения общества и государства римской республики развивался и вширь, и вглубь.

Что касается, в частности, государственного строя римской гражданской общины, то он вполне соответствовал теперь тем социальным отношениям, какие мы сейчас описывали. Формально он оставался прежним. По-прежнему римские граждане собирались в комиции, избирали здесь магистратов республики и вотировали законы; по-прежнему, следовательно, народ под контролем сената и с помощью своих избранников был вершителем своих судеб. Но такова была лишь форма. Если и прежде земельная и денежная аристократия имела направляющее влияние в политической жизни республики, то теперь она стала фактическим властелином и во внутренней, и во внешней политике государства. С тех пор, как территория гражданской общины (т.н. ager romanus) постепенно охватила всю Италию, народ не мог уже осуществлять своих политических прав в форме участия в комициях, собиравшихся в столице: это стало физически невозможным; следовательно, он фактически перестал быть вершителем своих судеб. Народные собрания могли посещать только сравнительно очень немногие; фактически на них теперь преобладал городской пролетариат, продукт описанного нами выше социального процесса, все с большей интенсивностью развивавшегося в римском обществе. Принужденный расстаться с землей и с деревней, римский крестьянин отправлялся в столицу и здесь реализовал принадлежавшую ему как римскому гражданину ценность, свои политические права, подавая свой голос в комициях и становясь таким образом готовым политическим орудием в руках той или иной группы правящей аристократии или ее вождя. Народные собрания римской республики постепенно превращались в собрания всецело зависевшего в средствах к жизни от правящей аристократии городского пролетариата и ее клиентов (развитие клиентелы и иных всякого рода зависимых отношений делало огромные успехи параллельно и в органической связи с развитием крупного землевладения) и поэтому перестали служить органом для выражения интересов всей общины или по крайней мере большинства ее граждан и становились политическим орудием в руках боровшихся за преобладание честолюбцев.

Таким образом, и народные собрания, и сенат, и магистратура - • все органы власти римской гражданской общины стали служить узким и своекорыстным интересам правящих групп. Римская республика стала государственной формой социального господства и политического владычества земельной и денежной аристократии над массой римского народа и над провинциями, и пока строй ее как города-государства оставался неприкосновенным, никакие попытки врачевания общественных недугов, грозивших великими опасностями государству, не могли рассчитывать на успех: и обезземеление римского крестьянства, превращавшее значительную часть его в деморализованную толпу столичного пролетариата, и хищническая эксплуатация провинций - все это были естественные последствия господства аристократического меньшинства, все это лишь увеличивало его материальную силу и социальное могущество. Сохранение уже отжившей, уже давно переставшей соответствовать реальным, фактическим отношениям городской государственной формы неизбежно в условиях римского развития приводило к социальному и политическому господству аристократии и к социальному и политическому разложению основной, крестьянской массы римского гражданства и тем в корне подрывало силу и крепость римского государственного организма. Когда-то она была вполне здоровой политической формой, вполне отвечала условиям жизни узкого политического соединения и давала выражение интересам всего политического целого. Теперь, когда с расширением территории государства непосредственная демократия, осуществление всеми гражданами своих политических прав в народных собраниях, стала невозможна, она превратилась в бич общества и обрекала законнейшие интересы массы граждан и миллионов провинциалов в жертву сравнительно небольшой правящей группе. Единственным средством создать сколько-нибудь нормальные социальные условия для гибнувшей социально и морально массы гражданства и для разоряемых провинциалов и тем самым предотвратить неизбежный при сохранении прежних условий общий политический крах могла быть прежде всего политическая реформа, превращение узкой городской формы государства в более широкую, соответствующую жизненным условиям всего этого обширного и неустроенного политического соединения, каким являлась раскинувшаяся уже по всей Италии римская гражданская община со всеми своими провинциями, создание такой политической организации, которая бы выражала материальные и культурные интересы по возможности всех общественных групп как внутри Италии, так и вне ее и, хотя бы в известной мере, приводила их в равновесие.

Какова должна была или, вернее, могла быть эта форма, в каких именно публично-правовых терминах она должна была найти свое выражение, это зависело от фактического взаимоотношения общественных сил в римской республике в последний период ее существования и от целого ряда внутренних и внешних условий, среди которых протекала ее жизнь в эту эпоху, о чем мы сейчас поведем речь. Но какова бы ни была юридическая конструкция и фактическая сущность этой формы, ее первой и главной задачей должно было быть смягчение социальных контрастов, лишение земельной и денежной аристократии социального и политического преобладания и поднятие массы, а также упорядочению провинциального управления и постепенное инкорпорирование провинций в римскую гражданскую общину. Хищническая эксплуатация провинций правящей аристократией являлась страшным тормозом для их хозяйственного и культурного развития и вместе с тем в сильнейшей мере парализовала тот широкий хозяйственный и культурный оборот, который возникал между всеми объединенными под римским владычеством странами и, разбивая более узкие хозяйственные формы там, где оно еще преобладали, поднимал хозяйственную жизнь по всему побережью Средиземного моря на высшую ступень, на стадию широко развитого народного хозяйства со всеми его социальными и общекультурными особенностями. Новая политическая форма, к которой должен был перейти Рим, являясь, таким образом, и постулатом экономической эволюции, должна была обеспечить интересы начавшегося в широком масштабе народнохозяйственного развития.

Завоевательная политика Рима, создавшая все рассмотренные нами социальные и политические аномалии, создала вместе с тем и средство против них, создала ту социальную силу, опираясь на которую можно было насильственно раздвинуть тесные политические рамки в соответствии с широкими запросами безмерно усложнившейся жизни. Пример Гракхов показал, что только продолжительная и наделенная широкими полномочиями диктатура могла браться за врачевание общественных и политических недугов. Но у Гракхов не было в распоряжении военной силы, и им приходилось с помощью крайне опасных средств искусственно создавать то или иное благоприятное их делу сочетание общественных сил и в конце концов терпеть фиаско. Такая сила скоро явилась. Хронические войны создали в конце концов незнакомое Риму в прежние времена, фактически постоянное войско, которое представляло собою выделившуюся из общества особую социальную группу, имевшую свои особые классовые интересы, связанную теснейшими узами со своими вождями и готовую служить для них послушным орудием для достижения ими своих собственных целей. Если мы припомним еще при этом, что начиная с Мария в войско стали принимать и пролетариев, которые устремились сюда в огромном количестве, видя в военной службе выгодную в материальном отношении профессию, и уже в сравнительно скором времени составляли в нем преобладающий элемент, пролетариев, у которых было слишком мало оснований дорожить существующим политическим строем, то нам станет еще более понятным, что, опираясь на эту новую и грозную силу, такие люди, как Марий, Сулла и, наконец, Цезарь, могли не стесняться никакими традиционными политическими рамками и могли диктовать республики свои собственные законы.

Таким образом, новой политической формой, шедшей на смену городской аристократической республике, была военная монархия, опиравшаяся в значительной мере на организованный в военную силу пролетариат. Именно монархии предстояло создать настоящий государственный порядок в римском мире, объединить все племена и народы, завоеванные римским оружием, и дать каждому свободному человеку на всем огромном протяжении мировой империи право сказать: Civis romanus sum ("я - римский гражданин").

ГЛАВА II

Первое время - и довольно продолжительное - римская монархия старалась избегать всяких монархических атрибутов. Да она и в действительности не была еще вполне монархией. Принципат - таково утвердившееся в науке название той власти, которая находилась в руках Августа и его ближайших преемников - представлял собою с формальной стороны республиканскую магистратуру, правда, магистратуру новую, но тем не менее обладавшую существенными особенностями магистратуры как делегации, как совокупности полномочий, переданных данному лицу народом. Эта идея делегации, можно сказать, никогда не исчезала из понятия императорской власти; даже в такие эпохи, когда римская монархия под влиянием политической практики и теории восточных народов, вошедших в состав ее владений или тесно соприкасавшихся с ними, прониклась элементами настоящего азиатского абсолютизма, даже тогда не умерла еще идея, что источник безграничной власти самодержца - воля народа. Август всем своим поведением старался показать народу, что он всего лишь первый человек (prin-ceps) в республике. Он неоднократно слагал с себя ту или иную часть своих полномочий и вновь получал их через сенат на тот или иной определенный срок.

Замечательно, что полномочия эти с формальной стороны ничего нового не представляли. И в прежние времена они всегда передавались ординарным или экстраординарным магистратам республики. Разница с прежним была лишь в том, что одному Августу передавались полномочия, в прежнее время распределявшиеся между несколькими избиравшимися на короткий срок (обыкновенно на год) магистратами. В частности, Август являлся прежде всего носителем военного империума и в силу этого был главнокомандующим всеми военными силами республики и назначал на все военные должности. Солдаты приносили присягу ему и перед его изображением. Он производил набор, когда хотел и в каком хотел размере. Ему принадлежало право войны и мира. Другим существенным элементом принципата была трибунская власть. Как обладателю трибунской власти принцепсу принадлежала законодательная инициатива, а также veto в отношении ко всякому акту, изданному всяким другим магистратом или сенатом. Свою законодательную власть принцепс осуществлял совместно с сенатом, и законами в собственном смысле (leges) были только законы, изданные таким именно образом. Но наряду с leges издавались уже одним принцепсом эдикты. Право издавать эдикты принадлежало и республиканским магистратам прежнего времени, и они имели силу лишь в течение того времени, когда издавшее их лицо находилось у власти. В идее такое временное значение имели и эдикты, издававшиеся императорами, хотя на практике с течением времени, по мере развития монархического строя, эта разница между законами в строгом смысле и императорскими эдиктами постепенно сглаживалась. Личность принцепса как трибуна была священной (sacro-sanctus), и всякое посягательство на него, даже словесное, влекло для посягателя смерть без суда, как нечестие. Трибунская власть давала ему и право заступничества (jus intercedendi), уполномочивавшее его брать на себя защиту интересов массы от захватов со стороны сильных, позировать в роли социального миротворца. В отношении к части провинций, именно к тем из них, которые по пограничному своему положению или в силу других условий нуждались в военной защите, принцепс был наделен бесконтрольной властью проконсула и управлял ими через своих легатов, им самим назначавшихся и перед ним одним ответственных. Они от его имени и управляли этими провинциями, и командовали расположенными здесь войсками. Все доходы из этих провинций стекались в особую казну императора, в т. н. фиск (fiscus). Остальные провинции находились в ведении сената, который управлял ими чрез обычных проконсулов, избиравшихся на короткий срок по жребию из сенаторов, и доходы из этих сенатских провинций поступали в казну республики, в т. н. эрарий (aerarium). He надо, впрочем, думать, что сенатские провинции стояли вне влияния императорской власти. Император контролировал и их управление, посылал проконсулам их свои инструкции и в сущности имел и в этих провинциях едва ли меньше власти, чем в своих собственных. Располагая властью цензора, император имел контроль над нравами, над частной жизнью граждан, а также составлял список сенаторов и всадников, давал, кому хотел, права римского гражданина; можно сказать, что каждый человек занимал в обществе то место, какое ему назначил император. В качестве верховного жреца республики (pontifex maximus) император имел высший надзор над религией и культом. Подобно каждому республиканскому магистрату, облеченному правами так называемого империя (magistratus cum imperio), император обладал и судебной властью, являясь верховным безапелляционным судьею во всей империи.

Нас не должна смущать такая резко бросающаяся в глаза черта власти императора, как неограниченный характер этой власти: наличность ее ничего еще не говорит против чисто республиканской конструкции этой власти, ничуть не лишает ее характера чисто республиканской магистратуры по той простой причине, что черта эта искони была присуща всем республиканским магистратурам древнего Рима, наделенным империем. Передававшаяся народом своему избраннику временная власть, кому бы она ни была делегирована, была абсолютной, полной, безграничной властью, и временный носитель ее являлся не чем иным, как владыкой народа (magister populi). И проконсулы, как впоследствии императоры, в качестве носителей государственной власти, переданной им республикой, были в течение года, на который они были избраны народом, абсолютными владыками и соединяли в своих руках всю полноту и все разнообразие прав, обнимаемых понятием империя (imperium): они были и администраторами, и начальниками войск, и председателями в комициях и в сенате, и судьями, и в известной мере законодателями. Раздробление функций консулов, происшедшее с течением времени по мере расширения пределов римской общины и усложнения правительственных задач, не изменило общей постановки власти народных избранников: она по-прежнему оставалась абсолютной.

Как ни ново было соединение в руках императора нескольких магистратур одновременно, как ни необычна была передача ему их в пожизненное владение, тем не менее он являлся магистратом римской республики, которая продолжала существовать и сохранять свои основные учреждения. Первое время даже комиции продолжали функционировать и, в частности, по-прежнему выбирали обычных магистратов (консулов, квесторов, эдилов и т.п.), правда, под сильным давлением императора, указывавшего им своих кандидатов. Уже после Августа комиции постепенно сходят со сцены, и их функции переходят к сенату. Мы уже видели, какое значение имел теперь сенат, управлявший целым рядом провинций и заведовавший казной республики.

Это положение сената давало ученым некоторое основание называть начальный период империи эпохой диархии. Строго говоря, едва ли можно признать это название правильными, едва ли можно признать власть сената равной власти императора, в руках которого была военная сила, дававшая ему полную возможность, при всем видимом уважении его к республиканским учреждениям и, в частности, к сенату, весьма внушительно диктовать им свою волю. Тем не менее сенат продолжал сохранять большое значение в республике, и с исчезновением комиций значение его еще увеличилось, в особенности его законодательная роль, выражавшаяся в праве издавать совместно с императором законы (leges). He надо только думать, что сенат, являясь необходимым колесом государственной машины, представлял собою политическую силу наряду с императором. Даже передавая в силу издаваемого им специального lex regia de impeiio тому или иному лицу императорскую власть - а это было правилом в течение первых трех веков существования империи, когда императорская власть не была еще наследственной (принцип наследственности не вполне утвердился и потом), - сенат отправлял лишь формальную функцию, давая юридическую санкцию факту, уже совершившемуся, и не по его в конце концов воле.

Таким образом, возникновение в Риме императорской власти не разрушало на первых порах старых, республиканских форм. Император являлся лишь одним из органов республики, являлся республиканским магистратом, получавшим свою власть, подобно другим магистратам республики, путем делегации от народа. Он был президентом римской республики тем ее главою, о котором в свое время мечтал Цицерон и его единомышленники, многого ожидавшие от такого магистрата для умиротворения общества. Была, правда, одна черта, резко подчеркивавшая всю нереальность этой конструкции, несмотря на то, что конструкция эта не была лишь теоретической формулой политической теории, а неукоснительно проводилась политической практикой империи. Мы разумеем занесенный с Востока культ императора, возникший в Риме уже при Августе и очень пропагандируемый властью. Императору, особа которого признается священной (augustus), воздвигают алтари и приносят жертвы. Как ни различно могли понимать этот культ люди, стоявшие на разных ступенях культурного развития (одни видели в нем поклонение божеству, гению императора, а не самому императору, другие таких тонкостей не понимали и кланялись статуе императора, как и всем другим идолам), тем не менее существование этого культа, несомненно, нарушает цельность чисто республиканской конструкции императорской власти и в эпоху принципата и в то же время вскрывает истинное положение императора как обладателя власти и могущества, для человека необычных, власти чрезвычайной, затмевающей всякую земную власть. Религия перевела на свой язык и освятила культом политический факт, представлявший собою продукт и итог всей предшествующей истории Рима и вместе с тем отправную точку нового политического развития. До поры до времени факт этот облекался в старые, традиционные, республиканские формы, более или менее удачно прилаживаясь к старым политическим рамкам. Но по существу он был враждебен, резко противоречил этим формам, и ему было тесно в этих рамках. Он символизировал новое соотношение общественных сил, совсем иное, чем то, которое некогда создало эти формы и эти рамки, и должен был создать для себя новые формы и новые рамки. Принципат постепенно сбрасывал с себя республиканский плащ и перерождался в чистую монархию и постепенно создавал целую систему чисто монархических органов и учреждений. Но как далеко ни ушло политическое развитие Рима в этом направлении, идея народного, республиканского происхождения императорской власти продолжала теплиться, еле-еле мерцая, и среди полного расцвета глубоко рабских чувств и чисто азиатского деспотизма.

ГЛАВА III

Процесс постепенного превращения принципата в чистую монархию не будет предметом нашего рассмотрения*. Мы отметим лишь конечный пункт его, императорскую власть в эпоху Диоклетиана и Константина. Если Август с крайней, можно сказать, щепетильностью относился ко всему, что напоминало бы о его чрезвычайном положении в республике, всеми способами стараясь показать народу, что он - всего лишь первый гражданин в республике, то Диоклетиан и Константин сознательно стремились создать совершенно противоположный порядок, считали необходимым поставить императора и с внешней стороны неизмеримо выше всех остальных людей. Тогда как Август носил лишь лавровый венок и пурпурный плащ, на которые имел право всякий полководец республики, за свои победы удостоенный триумфа, Диоклетиан и Константин облеклись в усыпанное драгоценными камнями пышное одеяние властителей Востока и голову украсили царской диадемой. Образцом послужил, несомненно, персидский двор. Отсюда заимствовали они и пышный придворный церемониал, и теорию государственного права, по которой царь являлся собственником всей земли своего царства и всех живущих на ней людей. Римский император с этого времени уже не первый гражданин римской республики, а господин римского народа, dominus, абсолютный владыка своих подданных (subject!), обязанных беспрекословно повиноваться его велениям и чтить его как воплощение божества (praesens et corporalis deus). Удостоенный высокой чести лицезрения своего монарха, подданный обязан был повергаться перед ним во прах и благоговейно целовать край его одежды. Статуям императоров молились в храмах и до Константина приносили жертвы. Императора называли "твоя божественность" (numen tuum), и все, что ему принадлежало, считалось "божественным", "небесным", "святым"; не удивительно, что скоро всякое нарушение закона стали считать и называть святотатством (sacrilegium).

______________________

* О государственной и общественной организации Римской империи и ее эволюции см.: Фюстель де Куланж Н.Д. История общественного строя древней Франции / Пер. с фр. под ред. И.М. Гревса. Т. I - II. СПб., 1901; Ka.pe.ee Н.И. Монархии древнего Востока и греко-римского мира. Очерк политической, экономической и культурной эволюции древнего мира под господством универсальных монархий. СПб., 1913; Seeck О. Geschichte des Unter-gangs der antiken Welt. Bd. I-IV. Berlin, 1895-1911; Lavisse E. Histoire de France depuis les engines jusqu'a la revolution. T. I. Pt. 2. Paris, 1900 (эта часть I тома написана Г. Блохом); Viollet P. Histoire des institutions politiques et ad-ministratives de la France. T. I. Paris, 1890; Marquardt J. Romische Staatsver-waltung. 2 Aufl. Bd. II. Leipzig, 1881.

______________________

Конечно, при такой постановке императорской власти уже не могло быть и речи о диархии и в том ограниченном смысле, в каком этот термин, как мы видели, мог бы быть применен к политическому строю Рима в эпоху принципата. К этому времени процесс постепенного образования монархических, чисто бюрократических учреждений и постепенного вытеснения ими республиканских учреждений, к которым на первых порах прилаживался по существу новый политический порядок, сделал уже огромные успехи, и реформы Диоклетиана (284 - 305 гг.) и Константина (306 - 337 гг.) способствовали его окончательному завершению. Мы остановимся несколько на этом процессе и сделаем по возможности сжатый очерк римской правительственной системы, как она сложилась к половине IV в.

Пока римские владения не выходили за пределы Италии, но уже обнимали весь Апеннинский полуостров, органы управления оставались те же, какие были в республике и прежде. Это станет для нас понятным, если мы примем во внимание, что Риму мало приходилось вмешиваться во внутреннюю жизнь организованных в большинстве случаев по его образу и подобию политических общин, во главе которых он стоял: была ли то римская или т. н. латинская колония, или же на тех или иных условиях подчинявшаяся Риму союзная община, а то и просто подданническая община, - все они внутри своих стен и в прилегающей к городскому центру области пользовались в сущности полной свободой самоуправления.

После пунических войн, когда Рим приобрел Сицилию и Сардинию с Корсикой, а затем целый ряд других провинций, мало-помалу охвативших все побережье Средиземного моря, римская правительственная машина поневоле должна была усложниться. И однако усложнение это далеко не соответствовало новым условиям, в которые эти завоевания поставили римское государство. И превратившись в мировую державу, Рим сохранял, как мы указывали это и раньше, свои старые, рассчитанные на совсем иные условия политические формы. Провинции передавались преторам, а если в провинции приходилось вести тяжелую войну с соседями, то их передавали консулам, и эти магистраты римской республики являлись здесь полновластными, неограниченными властителями, получая от римского народа на короткий, годовой, срок всю полноту его абсолютной власти над завоеванной областью. Они и предводительствовали военными силами республики, расположенными в провинции, и издавали обязательные в течение срока их наместничества узаконения, и творили суд среди местного населения, и следили за исправным поступлением податей, которые провинциалы платили Риму. Срок их полномочий очень часто продолжали на несколько лет, и тогда они, переставая быть преторами и консулами в собственном смысле, становились и назывались заместителями преторов и консулов, пропреторами и проконсулами (pro praetore, pro consule). С эпохи Суллы, издавшего повеление, чтобы все высшие магистраты республики непременно отбывали свою годичную службу в самом Риме, уже не поручали провинций действующим преторам и консулам, но посылали туда уже отбывших свой срок магистратов этого ранга, только пропреторов и проконсулов, и название pro praetore и pro consule стало обычным наименованием наместника провинции, а к концу республики его просто стали называть проконсулом (pro consule), был ли он перед этим действительно консулом республики или всего лишь ее претором.

Проконсул отправлялся в провинцию не один, а с целым штатом помощников в виде квестора (quaestor pro praetore) для заведования финансами провинции, назначавшего, как и сам проконсул, по жребию из числа сенаторов, и легатов (они были тоже из сенаторов), которым проконсул мог давать самые различные поручения как судебного, так и административного характера и которые замещали его во время его отсутствия, и целого ряда лиц (обыкновенно молодых людей знатнейших фамилий), которые составляли его совет (consilium); кроме того, в распоряжении проконсула находился немалочисленный персонал его канцелярии (officium), состоявший из всякого рода низших служащих (писцов, переводчиков, архивариусов и т. п., чиновников в собственном смысле, обыкновенно из вольноотпущенным, если не прямо из рабов).

Это была в сущности, как видим, очень не сложная система, которая могла бы поразить нас своей очень уж большой простотой, если бы мы не знали, что в провинциях, как и в самой Италии, Рим предоставлял самому населению ведать свои внутренние дела, и что провинции, подобно самой Италии, являлись совокупностью самоуправляющихся общин, обязанных платить своему коллективному государю, римскому народу, дань деньгами или натурой и находившихся под верховной властью и надзором его уполномоченных, но сохранивших свой внутренний строй и свободу действий в своих местных делах. Римская провинциальная администрация представляла собою всего лишь внешнюю надстройку над целой сетью местных организаций автономных общин, тем более простую по своему составу, что такая важная и сложная отрасль управления, как государственное хозяйство, финансовая организация провинций, вовсе, можно сказать, и не существовала для римского республиканского правительства, передававшего, как мы знаем, сбор податей, следуемых с провинциалов, а также и всякого рода других поступавших с провинции доходов в виде таможенных, рыночных и дорожных пошлин и т.п., в руки частных предпринимателей, которые сами уже заботились и о самом сборе их, и об его организации.

Если провинциальная администрация республики мало вмешивалась во внутреннюю жизнь провинциальных общин, то сама она подвергалась еще меньшему воздействию со стороны центрального правительства, со стороны сената. Проконсул был, в сущности, бесконтрольным вице-королем провинции. Мы уже знаем, чем грозила провинциалам эта бесконтрольность, соединенная с крайне простым и совершенно откровенным отношением проконсула к своей краткосрочной должности как к источнику самой скорой и самой неумеренной наживы за счет населения провинции, которое не только не находило в нем защитника от безграничной алчности публиканов, но видело в нем - и вполне справедливо - их верного заступника и покровителя. Отсутствием контроля над провинциальной администрацией обусловливалось и отсутствие особого правительственного органа, который бы объединял в той или иной мере деятельность отдельных проконсулов. Такого центрального органа, который бы специально ведал провинциальную администрацию, римская республика не создала: это не было в интересах правящего класса республики; это являлось бы большим тормозом как для сенатской, так и для всаднической аристократии в ее чисто эксплуататорской политике в отношении к провинциям, и не ее заботой было создавать такой орган. Поверхностность (в смысле слабого вмешательства во внутреннюю жизнь самоуправляющихся общин), бесконтрольность и децентрализованность - вот в трех словах отличительные особенности провинциального управления, унаследованного империей от республиканской поры. Мы уже видели, какие условия создавались этим для провинциального населения. Являясь вполне естественным результатом политического господства земельной и денежной аристократии, отождествившей себя с римским народом, такая система, в свою очередь, создавала для миллионов подвластного римскому народу населения условия, беспощадно осуждавшие и эту систему, и весь создавший ее республиканский режим, и новая политическая форма, неизбежно шедшая на смену республике, должна была внести в эту систему весьма существенные поправки. И она внесла эти поправки и первые два века своего существования являлась для провинциалов синонимом мира и благополучия и предметом религиозного поклонения, и императорский культ получил самое широкое распространение.

Совершившееся при Августе деление провинций на сенатские и императорские отдало под непосредственный контроль носителя новой власти целый ряд областей, наместники которых до тех пор не знали над собой никакого контроля. Но и сенатские провинции не остались под бесконтрольным владычеством проконсулов: и они, как мы указывали в своем месте, были поставлены под весьма осязательный контроль императора; и их наместники получали от него инструкции и едва ли имели возможность им не повиноваться; и на них распространилось истинное благодеяние, оказанное провинциальному населению императорами первых веков в виде постепенного упразднения откупной системы и передачи сбора провинциальных податей в руки администрации; и в них наместник и его штат постепенно стали получать от правительства определенное содержание вместо того, чтобы жить за счет провинциального населения и при этом грабить его без всякого милосердия. Тем не менее, как это само собою понятно, императорам удобнее и легче всего было начать реформу провинциального управления с тех провинций, которые находились под их непосредственной властью, которыми они управляли через своих уполномоченных, через легатов (из сенаторов). Уже Август отнял у легатов заведование поступавшими с провинции сборами и передал их особым должностным лицам, прокураторам (procuratores), которых он назначал из всадников, а иногда и из своих вольноотпущенников.

По рангу прокураторы были ниже легатов, но не были им подчинены, завися непосредственно от императора и сообщая ему нередко многое такое, что выходило далеко за пределы их ведомства и о чем он едва ли мог узнать от самого легата. Прокураторов назначал император и для управления своими имениями как в императорских, так и в сенатских провинциях. Прокураторы подолгу жили в провинциях и могли основательно познакомиться с хозяйственными условиями данной провинции, с платежными силами ее населения и с техникой сбора налогов, и это сделало для них возможным действительный контроль над публиканами, а потом и полное устранение их от главных по крайней мере отраслей податного дела, что было совершенно невозможно для краткосрочных магистратов, если бы это даже и входило в их намерения. В прокураторах Рим приобрел настоящих чиновников, ему еще не знакомых. Появление их отвечало весьма серьезной общественной потребности. И это нужно сказать не об одних прокураторах, но и о целом ряде других должностей, созданных империей, чтобы внести порядок в управление огромным государством и положить конец тому административному хаосу, который таким тяжелым кошмаром давил миллионы провинциального населения в последние два века республиканского режима. Но, постепенно развиваясь, созданная империей бюрократия сравнительно скоро вышла за пределы поставленной ей общественными потребностями задачи и из блага превратилась в величайшее зло, в злейший бич общества и один из источников его погибели, совершенно утратив всякую связь с интересами общества, превратившись в самодовлеющую силу, в своих собственных, можно сказать, классовых интересах поработившую общество и высасывавшую из него жизненные соки. Но это произошло уже тогда, когда и сама верховная власть забыла о тех задачах, которые ее самое вызвали к жизни, и сама превратилась в самодовлеющую силу, грозную своей организованностью не столько внешним врагам общества, сколько ему самому, - явление, весьма нередко встречающееся в истории человеческих обществ и представляющее поэтому серьезный социологический интерес. Но не будем забегать вперед.

В интересах центральной власти было по возможности ослабить силу и власть наместников провинций, и одним из средств к этому являлось дробление провинций. И мы видим, что уже с самого момента утверждения монархии императоры дробят провинции, умножая таким образом их число и делая их губернаторов более доступными воздействию и контролю из центра. Систематически провел эту меру Диоклетиан, распространив ее на всю империю, почти каждую провинцию разделив на две и даже на три части и приведя таким образом к одинаковому ничтожеству всех наместников и введя между ними строгое деление по рангам. К этому времени деление провинций на сенатские и императорские уже исчезло, и все они в одинаковой мере были подчинены императору и в одинаковой мере находились под контролем уже к этому времени возникшей, а при Диоклетиане и Константине почти окончательно сложившейся целой системы центрального управления и подчиненных ей промежуточных инстанций; и наместники их уже перестали различаться как сенатские избранники и как уполномоченные императора, и если между ними и были различия, то лишь как между должностными лицами, занимающими неодинаковые положения в выработавшейся уже сложной табели о рангах (одни из них носили титул pro consule, другие - consulares, иные - correctores, а иные - praesides). Что касается тех административных органов, которым все они были подчинены, то возникли они и развились следующим образом.

Императорская гвардия (т.н. преторианцы) находилась под начальством особого командира, т.н. префекта претория (praefectus praetorio). Иногда мы встречаем двух префектов претория. Очень скоро этот чисто военный сановник стал играть огромную роль в управлении государством (в чем нельзя не видеть следствия теснейшей связи императорской власти с военной силой). Сначала император поручал ему те или иные из той массы дел, которые лежали лично на императоре. Чаще всего он передавал ему решение дел по апелляциям, шедшим из всех провинций (от лиц, недовольных решениями наместников), но нередко и решение дел в первой инстанции. При мало деятельных императорах префекту приходилось очень многое делать за них, становиться заместителем императора, фактическим правителем государства (каким был, например, при Тиберии известный Сеян). Мало-помалу префект претория превратился в постоянного апелляционного судью; соединенные с этим положением обязанности так разрослись, что оттеснили на задний план военную роль префекта, и на эту должность стали назначать лиц прежде всего с хорошей юридической подготовкой, нередка знаменитых юристов (префектами претория были такие юристы, как Папиниан, Ульпиан и Павел). Естественно, что, обладая такой обширной и разносторонней властью, префект претория должен был оказывать влияние на все стороны управления и, в частности, являлся промежуточной инстанцией между императором и наместниками провинций, мог контролировать их деятельность, давать им инструкции и с согласия императора смещать их, если они не стояли на высоте призвания.

Диоклетиан, разделив империю на четыре части между двумя августами и двумя цезарями, создал и четыре префектуры, т.е. четыре должности префекта, по одной в каждой из четырех частей. Каждый из префектов продолжал еще при нем совмещать в своих руках гражданскую и военную власть. Если была война в данной части империи и необходимо было разделить армию, то одною частью армии командовал август или цезарь, а другой префект. Префект же заботился о продовольствовании войска, и это было причиной, почему именно к нему перешла администрация натуральных поступлений, введенных, как потом увидим, Диоклетианом на всем протяжении империи. Ежегодно префект рассылал наместникам провинций приказы, в которых было точно обозначено, сколько хлеба (зернового), вина, свинины, железа, платья, лошадей и т.п. каждый из них должен взыскать с населения провинции, и куда, в какое складочное место он должен все это отправить; устройство таких складочных мест, таких запасных магазинов также лежало на префекте. В конце концов префект превратился в контролера провинциальной администрации на всем протяжении территории данной части империи.

Для того чтобы контроль этот был еще действительнее, Диоклетиан разделил всю империю еще на тринадцать диоцезов (в течение IV в. число их увеличилось до пятнадцати) и во главе каждого диоцеза поставил викария, т. е. заместителя префекта (vicarius prae-fectorum praetorio), с точно такими же обязанностями в пределах своего диоцеза, какие были и у префекта. Несомненно, контроль, который мог осуществлять викарий над губернаторами каких-нибудь 5 - 10 входивших в его диоцез провинций (к тому же доведенных Диоклетианом до возможно малых размеров), был гораздо действительнее, чем тот, какой был возможен для префекта, имевшего дело с четвертою частью огромной империи. Оригинально в постановке власти викария было то, что викарий в сущности не был подчинен префекту, что его власть конкурировала с властью префекта, и апелляция от его суда шла не к префекту, а к самому императору. Этим создавалась почва для взаимного подсиживанья и доносов, что далеко не шло вразрез с интересами той инстанции, куда этого рода документы направлялись.

К эпохе Диоклетиана, как увидим впоследствии, варваризация римской армии сделала настолько значительные успехи, что контингент людей, настолько образованных, чтобы быть в состоянии совмещать военные функции с функциями судьи и администратора, становился все более и более малочисленным и являлась потребность разделить функции наместника провинции между несколькими лицами. Примеры (правда, редкие) такого разделения встречались уже в III в., когда в случаях крайней опасности наряду с легатами назначали особых полководцев, duces, и ставили их в совершенно независимое от легата положение. Диоклетиан возвел это в систему и во всех провинциях, в которых всегда стояло войско (на границах империи), учредил должность отдельного военного начальника, носившего название dux (а с Константина и comes тел. militaris). В интересах своей собственной власти Диоклетиан создал между наместником такой провинции и начальником ее военных сил (dux) весьма тесную взаимную зависимость: в деле продовольствования своих войск (dux зависел всецело от наместника, заведовавшего натуральными поступлениями провинции, шедшими и на содержание войск; зато в деле обороны провинции от внешних и внутренних врагов без содействия военного начальника наместник был совершенно бессилен; в результате - постоянные столкновения этих двух властей провинции и взаимные жалобы императору, беспокойные, конечно, но вполне успокаивавшие его на счет возможности каких бы то ни было честолюбивых поползновений со стороны военного главы провинции.

Константин отнял военную власть и у префектов, и главное командование военными силами было передано им в каждой из четырех частей, на которые была разделена Диоклетианом империя, двум comites, из которых один командовал конницей и носил титул comes et magister equitum, а другой - пехотой и именовало! comes et magister peditum, причем каждый из них вполне зависел что касается продовольствования войска, от префекта; с течением времени каждый из этих comites стал командовать и пехотой и конницей одновременно и стал называться magister equitum et peditum или magister utriusque militiae, а то и просто magister militurru Придуманная Диоклетианом крайне искусственная система разделения и перехода власти между августами и цезарями уже при Константине прекратила свое существование, но удержалось произведенное им при этом разделение всей империи на четыре части с подразделением их на диоцезы с викариями во главе; только теперь, когда власть опять перешла в руки единого императора, во главе каждой из четырех частей остались одни префекты, и части эти стали называться префектурами. Это были: Восток (т. е. Фракия, Азия и Египет), Иллирия (собственная Иллирия, Дакия, Македония, Греция), Италия (собственная Италия, западная Иллирия и Африка) и Галлия (собственная Галлия, Испания, Британия и Мавритания).

В то время как в таком виде складывалась областная администрация империи, постепенно создавались органы и центральной администрации, напоминающие наши министерства, с огромной массой служебного персонала, распределенного по разного рода канцеляриям.

Отправной точкой этого развития послужил совет (consilium), состоявший при принцепсе, как и при всяком магистрате с судебной властью (мы уже видели по существу такой же consilium при проконсуле). Вначале, при Августе, в состав его входили сенаторы (числом 15) по жребию, консулы и член низших коллегии должностных лиц, а также лица, пользовавшиеся личным доверием императора. С течением времени императоры стали приглашать в свой совет, кого им было угодно. Диоклетиан переименовал совет в consistorium, требуя, чтобы подававшие свое мнение члены совета вставали перед императором, уже ставшим равным богам. При Константине участие в совете перестало быть уделом приглашаемых в каждое заседание все новых лиц и превратилось в должность. Эти советники императора стали называться comites, и должность их, comitiva, была не пожизненной, а краткосрочной (иногда годовой). С ними император совещался по самым разнообразным делам и распределял между ними самые различные отрасли правительственной деятельности: одному он поручал выработку новых законопроектов и распоряжений, и он стал потом называться comes et quaestor sacri palatii или просто quaestor; другому он поручал управление своими доменами и имуществами, поступавшими императору путем конфискаций и наследственным путем, и он стал впоследствии называться comes rerum privatarum; еще одному поручалось наблюдение за денежной наличностью казначейства (к этому времени фиск и эрарий уже слились), и он получил потом титул comes sacrarum largitionum (эти "священные щедроты" потому фигурируют в его титуле, что он должен был между прочим и выдавать обычные подарки солдатам).

Так мало-помалу были намечены главные органы центрального управления, соответствующие нашим министерствам, причем квестор священного дворца превратился как бы в первого министра, comes rerum privatarum - в министра уделов, comes sacrarum largitionum - в министра финансов. К ним нужно еще прибавить министра внутренних дел, совмещавшего в своей особе и министра двора, и министра иностранных дел, и главноуправляющего всех центральных канцелярий (officia, scrinia). Это был т. н. magister officiorum. Под его полицейским надзором находилась и вся провинциальная администрация, и надзор этот он осуществлял с помощью целой сети шпионов, т. н. agentes in rebus или curiosi. Эти agentes in rebus первоначально были посланцами, отправлявшимися в провинции со спешными депешами и пользовавшимися для этого лошадьми императорской почты; иногда им передавали администрацию почтового дела в той или иной провинции. С течением времени они превратились в вездесущих шпионов, имевших, помимо общего надзора, еще и специальную миссию следить за викариями и за наместниками провинций. Карьера agentes in rebus завершалась назначением их главами находившихся при каждом провинциальном сановнике канцелярий, officia, которые не только должны были являться исполнительными органами сановника, но и органами надзора за сановниками со стороны центрального правительства; и нужно думать, что поставленный во главе канцелярии заслуженный профессиональный соглядатай вполне обеспечивал добросовестное исполнение канцелярией этой последней ее роли.

Что касается служебного персонала всех этих все более и более размножавшихся канцелярий, то первоначально даже при дворе императора (как и при дворе всякого крупного магната республиканской и императорской эпохи) он состоял из вольноотпущенников и рабов. Постепенно, по мере развития монархических форм и монархических понятий, оттеснявших все более и более общественные понятия республиканской поры, служба в канцеляриях, представлявших собою органы, через посредство которых правил миром всемогущий его владыка, равный богам по силе и святости, не только перестала быть унизительной в глазах свободнорожденного римского гражданина, но становилась источником общественного почета и влияния, и уже с Диоклетиана установился принцип, что самый факт поступления на службу к священной особе императора давал полную свободу тому, кто ее не имел перед этим; но уже и до Диоклетиана на службу к императорам поступало немало людей даже всаднического сословия. Служба в императорских officia стала открывать дорогу в сословие всадников и в сенат, и не удивительно, что в эти канцелярии устремляется масса искателей почестей и привилегий, и они всегда находят там для себя места, потому что число канцелярий все увеличивается, по мере того как управление принимает все более и более бюрократический характер и в интересах контроля над правительственными лицами и учреждениями без конца умножает число должностей и канцелярий. Вырабатывается чрезвычайно сложная иерархическая система, появляется весьма пестрая табель о рангах, самым точным и пунктуальным способом определявшая каждому служащему его место на лестнице титулов и чинов, от самого мелкого чиновника провинциальной канцелярии до clarissimi, spectabiles и iliustres правительственных верхов.

Все это до невероятных размеров разросшееся чиновничество требовало от государства огромных средств для своего содержания, и лежавшее на народе налоговое бремя становилось все тяжелее и невыносимее. Но народу приходилось не только платить казне на содержание бюрократии. Он принужден был отдавать часто последнее и непосредственно в руки самих чиновников: взяточничество, а то и прямой грабеж населения, сопровождаемый самыми возмутительными насилиями, отличали римскую бюрократию последних веков империи не в меньшей мере, чем ее погоня за титулами и привилегиями и ее безграничное неуважение ко всякому праву и закону.

ГЛАВА IV

Познакомившись с внешним механизмом управления, постепенно сложившимся в Римской империи, мы обратимся к тем материальным средствам, которыми располагало правительство империи для содержания своих органов и для выполнения ими тех задач, которые ставила перед ними все усложнявшаяся государственность*. Правительственные средства носят весьма различный характер в зависимости от общего характера хозяйственной жизни данного общества в данный момент его существования и в свою очередь, в ряду других факторов, определяют самую физиономию государства как политической организации общества. Эта истина не раз обнаружится перед нами во всей своей жизненной конкретности в дальнейшем ходе нашего изложения, и нам не раз придется убеждаться, какую важную роль играет организация правительственных средств, то, что называется государственным хозяйством, в эволюции как самого государства, так и общества, которое в свою очередь испытывает на себе нередко во многих отношениях определяющее воздействие государственного хозяйства, нередко вызывающее глубокие перемены в хозяйственном и даже в социальном строе общества и отражающееся на его духовной жизни. В частности, Римская империя представляет в этом отношении много чрезвычайно поучительного.

______________________

* С ходом экономического и социального развития Рима знакомят названные книги Т. Моммзена, К.В. Нича, Р.Ю. Виппера, Н.И. Кареева, Н.Д. Фюстель де Куланжа, О. Зеека и Г. Блоха; также см.: Гревс И.М. Очерки из истории римского землевладения. СПб., 1905; Мейер Э. Экономическое развитие древнего мира / Пер. с нем. под ред. М.О. Гершензона. М., 1906; Ростовцев М.И. Капитализм и народное хозяйство в древнем мире // Русская мысль. 1910, март; Вебер М. Социальные причины падения античной культуры // Научное слово. Ч. VII. 1904.
Риму также посвящен отдел в чрезвычайно ценной, более новой работе М. Вебера, напечатанной в виде статьи в 3-м издании известного "Handworterbuch der Staatswissenschaften" (Weber M. Agrarverhaltnisse im Altertum // Handworterbuch der Staatswissenschaften / Hrsg. von J. Conrad, L. Elster, W. Lexis. 3 Aufl. Bd. I. Jena, 1909), переведенной на русский язык перевод под ред. Д.М. Петрушевского: Вебер М. Аграрная история Древнего мира. М., 1923., и книга С. Сальвиоли (Salvioli S. Le capitalisme dans le monde antique. Paris, 1906).

______________________

В эпоху царей и в первые века республики едва ли могла быть речь о государственном хозяйстве в истинном смысле этого слова: тогдашнее правительство почти что не нуждалось в особых правительственных средствах, так как само общество или отдельные его представители за собственный счет отправляли несложные функции управления, суда и внешней защиты. Республиканские магистраты, как известно, несли свою службу безвозмездно, а находившийся в их распоряжении персонал низших служащих мог состоять из их рабов, вольноотпущенников и клиентов, живших за их счет. Постоянного войска тогда не было, и всякий гражданин во время войны обязан был нести военную повинность, раз у него были необходимые для этого средства, извлекаемые им из его земельного надела; а у кого была земля, но сам он не был в состоянии нести эту натуральную государственную повинность (вдовы, старики, дети), тот давал средства для содержания во время войны восемнадцати сотен конницы. Потребности общественного культа удовлетворялись из доходов с специально для этой цели предназначенных государственных земель, сдававшихся в аренду каждые пять лет публиканам; публиканы брали на себя и поставку необходимых для культа предметов. Общественные сооружения воздвигались руками самих граждан или их рабов. Какие могли быть экстренные расходы, они покрывались из военной добычи и из судебных штрафов и пошлин. Лишь в редких случаях прибегали к обложению граждан, к прямому налогу на имущество граждан; но к этому средству стали обращаться в сравнительно более позднее время, когда отношения осложнились, и, в частности, войны из мелких кратковременных столкновений с ближайшими соседями превратились в сравнительно долгосрочные походы, требовавшие от участвовавших в них граждан таких средств, которыми они лично не располагали, и потому вызывавшие необходимость содержать находящееся в походе ополчение за общественный счет. Первым постоянным налогом был введенный в половине IV в. до Р. X. (353 г.) налог на освобождение рабов, т. н. vicesima libertatis, и он взимался в размере 5%, т. е. 20-й части стоимости раба. С развитием в Риме торговли появляются таможенные сборы (portoria), которые, как и vicesima libertatis, отдавались на откуп публиканам.

Когда римские завоевания перешли за границы Италии и к владениям римского народа одна за другой стали присоединяться провинции как его "поместья" (praedia populi romani), государственные доходы Рима неизмеримо увеличились. Провинциалы должны были платить завоевателям - оставившим им жизнь и пользование землею (possessio), превратившейся в государственную собственность Рима, в ager publicus - и поголовную, и поземельную подать (точнее - дань) (stipendium tributum).

Для того чтобы сколько-нибудь правильно поставить дело взимания этих податей, правительство должно было от времени до времени производить ценз в провинциях, т. е. определять число их жителей и ценность их земельных владений. Первоначально ценз этот производился каждые пять лет, но начиная со II в. после Р. X. пятилетний срок между двумя переписными годами был заменен пятнадцатилетним. Производство ценза в каждой провинции поручалось сначала губернатору провинции, а потом прокураторам и дававшимся им в помощь т.н. censitores. Но прокураторы, как и их помощники, сами ценза не производили, а лишь контролировали результаты оценки, производившейся внутри каждого городского округа его выборными должностными лицами, контролировали составлявшиеся этими муниципальными магистратами списки, т.н. libri censuales (впоследствии их стали называть polyptika).

До нас дошла составленная в эпоху Северов общая формула, которой руководствовались муниципальные власти при производстве переписи, собственно поземельного кадастра, т.н. forma сеnsualis (она сохранилась в Дигестах). Нужно заметить, что кадастр составлялся на основании самооценки, т.е. каждый землевладелец должен был сообщать о своей земле необходимые данные (и эти показания назывались pro/essio), точные и обстоятельные. Он должен был назвать имя городского округа и его подразделения, в пределах которого его земля находилась, и имена пользователей его земли, а затем сообщить все данные, необходимые для того, чтобы его владение могло быть занесено под какую-либо из следующих рубрик: 1) пахотная земля (с точным указанием числа югеров), 2) виноградники (с указанием числа лоз), 3) оливки (с указанием числа югеров и деревьев), 4) луга (с указанием числа югеров), 5) леса (с тем же указанием), 6) рыбные ловли, 7) солончаки.

Не только составление податных списков, дававшее возможность определить общую сумму подати, лежавшей на каждом данном городском округе, но и распределение податной суммы между отдельными лицами каждого городского округа, и сбор ее лежали на городских властях; на них же была возложена и ответственность за правильное поступление в казну лежавшей на округе податной суммы, именно на сравнительно небольшую группу из состава муниципального сената (курии), на т.н. decemprimi, самых состоятельных, почтенных и влиятельных членов курии, которые и должны были возмещать из собственных средств случавшиеся при сборе недоимки; им как бы отдавалась на откуп следуемая с их городского округа податная сумма и в этом отношении группа decemprimi уподоблялась компании публиканов (societas publi-canorum).

По-видимому, таким способом правительство повсеместно взимало поголовную подать, а также поземельную, поскольку эта последняя уплачивалась деньгами, что было далеко не повсеместным явлением. Для снабжения столицы хлебом, а также для продажи его, в силу lex frumentaria Гая Гракха, по дешевой цене бедному населению столицы (продажа эта превратилась потом в даровую раздачу), правительство нуждалось в большом количестве зернового хлеба, и ввиду этого некоторые провинции платили свою земельную дань не деньгами, а зерном в виде определенной доли урожая (Сицилия платила 1/10, Египет и Африка - 1/5, другие провинции - 1/7). Сбор этой подати, как общее правило, находился всецело в руках публиканов. Правда, иногда городским властям удавалось взять в свои руки сбор и этих натуральных взносов; они даже не жалели денег на отступное, лишь бы только избавиться от безграничных вымогательств и притеснений со стороны публиканов. Но все же в республиканскую эпоху это были скорее счастливые исключения, чем факты повседневной жизни: правящая аристократия республики имела много оснований не идти наперекор интересам крупных капиталистов и предоставляла им полную свободу действий. Положение изменилось с утверждением императорского режима. Мы уже знаем, что с этого времени откупная система вовсе была постепенно уничтожена, или же переродилась в нечто, хоть в известной мере совместимое с более или менее благоустроенным государственным порядком. С этого времени и натуральные сборы, о которых только что была речь, постепенно выскользают из рук публиканов и окончательно переходят в руки муниципальных властей; и то, что было исключением, становится общим правилом; прибавим к этому, что в большинстве провинций натуральные сборы были переведены на деньги, а где они остались (в Африке, в Египте), там они были фиксированы в виде постоянного, определенного для каждой провинции количества мер зерна.

О косвенных налогах (их платили как провинциалы, так и жители Италии, и назывались они vectigalia) мы уже упоминали, говоря о пошлине при отпуске на волю рабов (vicesima liberlatis) и о таможенных пошлинах (portoria). Что касается этих последних, то, взимая их (для этого вся страна была разделена на девять таможенных округов), правительство преследовало непосредственно фискальные цели, вовсе, по-видимому, чуждые идее протекционизма, покровительства местной промышленности. К числу vectigalia принадлежал введенный Августом налог на наследства холостяков (vicesima hereditatium), переходившие в руки не родственников, а также им же введенный налог на продажу (centesima rerum vena-Hum) и налог специально на продажу рабов (quinta et vicesima ve-nalium mancipiorum).

Остается указать на монополии и регалии, существовавшие еще с эпохи республики и получившие дальнейшее развитие в эпоху империи. Это была соляная регалия, исключительное право эксплуатации рудников и право чеканить монету. Это последнее право в эпоху империи явилось источником весьма серьезных и крайне тягостных для народа хозяйственных пертурбаций, приведших, в ряду других причин, к коренной реорганизации всей податной системы империи и в конце концов и к перестройке всего римского общества на совсем новых началах. Мы имеем в виду очень часто практиковавшуюся императорами порчу монеты, благодаря которой реальная стоимость монетных знаков, а следовательно, и собираемых в деньгах налогов, понизилась до крайних пределов и тем со своей стороны вызвала необходимость реформы всего податного дела, чтобы не оставались без удовлетворения безмерно возраставшие фискальные нужды. Но, прежде чем заняться характеристикой предпринятой Диоклетианом податной реформы, имевшей в виду интересы государственного казначейства (aerarium и fiscus к этому времени давно уже слились), скажем несколько слов об императорских доменах и о частном имуществе императора.

В момент утверждения в Риме принципата наряду с эрарием (aerarium) и фиском существовала еще особая организация для заведования частным имуществом императора, его т.н. патримонием (patrimonium principis). Уже Август был крупнейшим землевладельцем империи, а при его преемниках императорские поместья всеми правдами и неправдами умножились, разбросанные по всем частям государства и требуя для заведования ими не малого числа всякого рода низших и высших служащих, т.н. прокураторов (procuratores) и их подчиненных, с procurator patrimonii во главе. С Септимия Севера (193 - 211 гг.) рядом с patrimonium principis (т.е. рядом с удельными имениями и удельным управлением) появляется, в результате естественной дифференциации, постоянно совершавшейся в управлении патримонием, особое ведомство императорских доменов, принадлежавших императору не как частному лицу (что можно сказать о patrimonium principis), а как императору, главе государства, т.е. доменов короны, появляется т.н. res privata под управлением особого сановника, т.н. procurator rationis privatae. В состав res privata входили имения, попавшие в руки императора путем конфискаций за преступления, по завещаниям, по дарственным, в результате секуляризации поместий языческих храмов и т.п. Окончательно сложилась организация как удельного управления, так и управления доменами уже в IV в., и к этому времени из общего управления доменами выделяется особое управление, заведующее имениями, специально предназначенными на содержание императорского двора, т. н. praedia domus divinae; главноуправляющим этих дворцовых имений является особый comes domorum, тогда как во главе общего управления доменами стоит comes rei privatae или comes rerum privatarum, равный по рангу тогдашнему министру финансов, известному уже нам comes sacrarum largitionum, а во главе удельного управления (заведующего fundi patrimoniales, иначе sacrum patrimonium) - особый comes patrimonii.

Переходим к податной реформе.

Еще до Диоклетиана в тех случаях, когда почему-либо не хватало столице (и некоторым другим городам Италии) хлеба, который в виде подати поставляли Египет и Африка, императоры обращались в другие провинции с приказом прислать в Рим необходимое количество хлеба в виде экстренной прибавки к их обычным (денежным) податям. Назначение таких экстренных натуральных взносов называлось indictio, а сама эта экстренная подать называлась аппопа, так как она служила для annona urbis, т.е. для снабжения хлебом столицы. Особенно часто стали прибегать к этим натуральным взносам с конца II в. после Р. X., в эпоху анархии, наступившей в результате борьбы узурпаторов. В это же время в самых широких размерах практиковалась самая неумеренная порча монеты, что крайне понижало покупательную стоимость денежных податей и со своей стороны учащало случаи indictiones, т. е. назначения и требования натуральных взносов.

Политический кризис, тянувшийся весь третий век, подорвал основы укрепившегося было в течение первых двух веков широкого политического порядка, а в то же время произвел и сильнейший хозяйственный разгром империи, подкопав основы той широкой народнохозяйственной (в бюхеровском смысле) жизни, которая расцвела было под сенью широкой политической организации империи, и дал ей сильный толчок назад, к более узким и элементарным формам. Этот крупный факт нужно прежде всего иметь в виду, когда мы хотим понять во всем ее значении податную реформу Диоклетиана. Уже до Диоклетиана начался поворот к натуральному государственному хозяйству (естественный результат поворота к натуральному общественному хозяйству). Уж до него жалованье войску стали платить почти исключительно натурой, выдавая солдату необходимое для него и для его семьи количество продуктов, а также платье и оружие; а если при этом он получал еще и деньги, то, благодаря часто практиковавшемуся ухудшению монеты, реальная стоимость этих денег равнялась уже почти нулю. Диоклетиану оставалось лишь урегулировать эту систему вознаграждения.

Для удовлетворения потребностей солдата в средствах к существованию в течение года была установлена определенная норма, однообразная мера, носившая название annona и заключавшая в себе определенное количество зернового или печеного хлеба, свинины и телятины, соли, вина, оливкового масла и уксуса. Поднимаясь на высшую ступень служебной лестницы, солдат получал две annonaе. И офицеры получали annonaе, причем число annonaе варьировало сообразно рангу. Была установлена норма и для годового содержания лошади и носила название caput. Уже при Диоклетиане (если не раньше еще) получали содержание натурой и гражданские чиновники. Содержание их состояло из определенного числа annonaе и capita, затем из платья, должности присвоенного, а также из целого ряда предметов, необходимых для данного должностного лица, чтобы оно могло вести жизнь, приличествующую его положению и рангу, до серебряной посуды, рабов и наложниц включительно; некоторые из этих предметов чиновник должен был возвращать, выходя в отставку, другие оставались его полной собственностью. Только более важные чиновники получали еще и деньги.

Производя общую реформу государственного строя империи, расшатанного целым веком анархии, Диоклетиан в очень сильной мере увеличил численность войска и в не меньшей мере умножил бюрократию. Все это требовало огромных средств, которые должны были быть немедленно извлечены из населения. Естественно, что, приступая к не терпевшей ввиду этого никакого отлагательства реорганизации податного дела, Диоклетиан должен был отправляться от наличных хозяйственных условий, которые, как мы только что видели, уже определили форму необходимых для государства правительственных средств. Если до сих пор indictiones, несмотря на то, что к ним очень часто прибегали, все еще сохраняли характер экстренной меры, то теперь Диоклетиан сделал их центральным пунктом и основой всей податной системы империи, оттеснив совсем на задний план прежнюю систему. Если прежде поземельную подать платили одни провинциалы, то теперь, когда все свободные жители римского государства давно уже стали римскими гражданами, уже не было оснований делать исключение для жителей Италии, и земельную подать стали платить все городские общины, за исключением одного лишь Рима. Если прежде в отношении к податям господствовала крайняя пестрота в отношениях между Римом и подчиненными ему провинциальными общинами (попавшими под власть Рима на самых различных условиях), то теперь пестрота эта уступила место полному однообразию. Состоя из продуктов земледелия, натуральная подать взималась лишь с земледельцев и землевладельцев, падая лишь на прилегавшие к городским центрам сельские округа и касаясь жителей городских центров лишь постольку, поскольку они были в то же время и землевладельцами в сельских округах (как мы потом увидим, главную роль в муниципальной жизни играли как раз жившие в городах землевладельцы).

Податная реформа была произведена Диоклетианом в 297 г. В этом году произведена была по всей империи перепись и был издан закон, в силу которого перепись должна была производиться через каждые пять лет. Новый, составленный на основании всеобщей переписи поземельный кадастр, который должен был пересматриваться через каждые пять лет, устанавливал для каждого городского округа определенное количество податных единиц, не одинаковых и не равных в качестве реальных земельных владений, но равных в смысле следуемого с каждой из них количества натуральных поступлений. Такая податная единица носила в большинстве местностей техническое название caput. Она представляла собою определенную меру возделываемой земли, варьирующую в зависимости от рода культуры (была ли это пахотная земля, луг, виноградник или оливковый сад) и от того, была ли почва ровной или же гористой; в Сирии, например, caput составляли 5 югеров виноградника или 20 югеров хлебного поля или 225 оливковых деревьев. Но, что чрезвычайно характерно для податной организации, введенной Диоклетианом, это то, что она представляет собою крайне своеобразное сочетание собственно поземельной подати (annona всегда была прежде всего земельной податью) с податью поголовной. Дело в том, что при определении числа приходящихся на каждый данный городской округ податных единиц, capita, принимали во внимание не одну лишь обрабатываемую землю, но и рабочие руки, ее обрабатывающие, будь то руки мелкого крестьянина-собственника, мелкого арендатора или руки раба, а также рабочий скот, и "головой" (caput), податной единицей, с которой следовало определенное количество натуральных взносов, являлась не только возделываемая земля в том или ином ее размере. "Головой" являлся и возделывающий ее человек (жена его представляла половину "головы"), "головой" являлось и определенное число находящегося на этой земле рабочего скота; так что каждому земледельцу приходилось давать annona сразу за несколько "голов" (capita). Можно сказать, что главное внимание фиска было устремлено не столько на самую землю, сколько на делавший землю доходною труд, на прилагавшиеся к земле рабочие руки; и это станет понятным, если мы прибавим, что к этому времени уже началась убыль в населении империи, и стал ощущаться недостаток в рабочих руках, которые стали вследствие этого гораздо ценнее земли; лежавшей впусте прекрасной земли становилось все больше и больше, и неудивительно, что в податном отношении 25, 50 и даже 75 югеров земли приравнивались рабочей силе одного мужчины, составляя (в Италии), как и она, одну "голову", caput.

Производившаяся через каждые пять лет перепись основывалась, как и переписи прежнего времени, на самооценке. Назначавшиеся для производства ее чиновники, т.н. censitores, собирали на рыночных площадях городов всех землевладельцев данного городского округа, которые и должны были давать им подробные и точные показания о характере своей земли, о ее размерах, о ее состоянии, о ее доходности, о числе обрабатывающих ее рабов и арендаторов, о числе голов рабочего скота, находящегося в имении. Так как ничего, подобного личному осмотру цензиторами подлежавшей переписи земли при этом не производилось, то показаниям этим не доверяли и для проверки их обращались к соседям, а также привлекали к допросу рабов землевладельцев, прибегая и в том, и в другом случае к жестоким пыткам. Добытый таким путем переписной материал censitores отправляли из провинций в Рим особому заведовавшему переписью во всей империи сановнику, т. н. magister census, который и редактировал его и таким образом составлял кадастр на следующие пять лет. Распределение лежавшего на каждом городском округе податного бремени и сбор этой земельной подати (она получила название capitatio terrena) не входили в задачу censitores: все это было предоставлено ими самим муниципиям в лице уже знакомых нам decemprimi (группа самых богатых, почтенных и влиятельных членов муниципального сената, курии) и подчиненного им служебного персонала (т. н. tabularii).

Перепись устанавливала для каждого городского округа то или иное количество податных единиц (capita), с которых и поступало определенное количество натуральных взносов ежегодно в течение следующих пяти лет. При этом правительство совершенно не принимало во внимание перемен, которые могли произойти в течение этих пяти лет в хозяйственном положении городского округа (за это время могло здесь уменьшиться число рабочих рук, скота и могли выйти из-под обработки в момент переписи еще возделывавшиеся участки); до следующей переписи городской округ должен был непременно вносить то количество продуктов, которое следовало с него на основании последней переписи, хотя за это время число установленных для него последней переписью податных единиц (capita) фактически могло уже уменьшиться, и заведовавшим сбором подати членам городского совета приходилось, следовательно, каким-нибудь способом покрывать образовавшиеся таким путем недоимки. Ставя их таким образом в затруднение, правительство тут же и выводило их из этого затруднения: оно возложило ответственность за возникавшие именно этим путем недоимки на весь состав муниципального совета, на весь ordo decurionum (а не одних лишь decemprimii, как это было с податью, tributum, прежней поры). И только по истечении пяти лет, во время производства следующей переписи, правительство посылало в городские округа своих агентов (т.н. inspectores или peraequatores), чтобы констатировать происшедшие в них к этому времени хозяйственные перемены и затем принять их во внимание в новой переписи. К каким последствиям привело, в связи с другими причинами, возложение правительством ответственности за исправное поступление поземельной подати (capitatio terrena, иначе jugatio terrena) на членов муниципальных сенатов и на кандидатов в них, на всю группу местных землевладельцев, это мы увидим впоследствии, когда займемся эволюцией муниципального строя империи, а пока лишь ограничимся общим указанием, что организованная Диоклетианом натуральная податная система в сильнейшей мере напрягала платежные силы населения, являясь для него тяжким, нередко невыносимым, крайне изнурительным бременем, не только подрывавшим его хозяйственный базис, но и вызывавшим глубокие изменения в его социальном строе.

Константин Великий ввел особый налог на членов сенаторского сословия, носивший название follis или gleba sanatoria; этот денежный налог сенаторы платили в качестве прибавки к поземельному налогу натурой (capitatio terrena), который следовал с них как с землевладельцев (они были представители крупного землевладения). Константину принадлежит введение еще одного нового, и тоже денежного, налога, который должен был взиматься золотом и серебром раз в пять лет с торгово-промышленного населения городов. Это был т.н. "пятилетний сбор", lustralis collatio. Землевладельцы, жившие в городе (и игравшие здесь важную роль в качестве выборных магистратов и муниципальных сенаторов), его не платили (они платили capitatio terrena); не платили его и городские пролетарии (жившие на общественный счет); он падал исключительно на ремесленников и торговцев, живших внутри города, причем в эту категорию заносили решительно всех чем-либо торговавших, даже торговавших собственным телом; его взимали даже с помещика, если он сам привозил в город для продажи свои сельские продукты. Налог этот давал деньги для подарков войскам (т.н. donativa), а также придворным и другим сановникам, которые делали императоры раз в каждые пять юбилейных лет своего царствования. Для правильного его распределения в каждом городе должен был вестись (членами городского совета, именно decemprimi) список подлежавших подати торговцев и ремесленников с точным указанием принадлежавшего каждому из них торгового и промышленного капитала. Правительство не всегда строго соблюдало пятилетний срок и обращалось с требованием этого налога гораздо чаще, и это делало этот и без того тяжелый налог еще невыносимее; к тому же взимали его с большими жестокостями, так что, по словам одного исследователя, нередко родители продавали детей своих в рабство или отдавали дочерей своих в жертву пороку, чтобы император мог отпраздновать свой юбилейный год, а солдаты и высшие сановники могли получить от него свои подарки.

Но, пожалуй, самым тяжким бичом для населения империи, выбивавшим из него, можно сказать, последние силы, были всякого рода натуральные повинности, которые во всякое время могли потребовать от каждого из своих подданных император и его правительство для самых разнообразных целей. И подданный должен был немедленно же беспрекословно и безвозмездно исполнять каждое такое требование, хотя бы оно самым вопиющим образом нарушало его законнейшие интересы и расстраивало его самые основные хозяйственные расчеты. Нужно ли было императору построить себе новый, более роскошный или изящный дворец, население данной местности должно было доставить ему необходимый для этого строительный материал, привезти его на собственных подводах, а также доставить необходимые рабочие руки; то же было и при постройке и починке мостов, при прокладывании дорог и т.п.; при этом нередко случалось, что для этого как раз в страдную пору отрывали крестьянина от поля или выпрягали из плуга его волов, чтобы на них везти казенное добро. Чрезвычайно обременительной была, между прочим, доставка натуральных взносов (annona), о которых раньше была речь, в места их назначения, а также поставка подвод для императорской почты. Вся эта система домашнего государственного хозяйства была тем обременительнее для населения, что она открывала широчайший простор самому капризному произволу со стороны как крупных, так и мелких агентов правительства, которые предъявляли народу все эти почти всегда захватывавшие его врасплох и тем еще более для него отяготительные требования не только в интересах казны, но весьма часто и в своих собственных интересах, не особенно беспокоясь о том, что в этих последних случаях они явно нарушали закон, которому служили. Кто мог, старался тем или иным путем освободиться от этих повинностей, и обыкновенно это удавалось тем, для кого они были менее всего обременительны, - людям сильным и богатым, не встречавшим отпора от представителей закона, и вся эта система натуральных государственных повинностей всей своей тяжестью ложилась на плечи и без того безмерно обремененной народной массы, довершая ее хозяйственный разгром, начавшийся уже в эпоху гражданских войн, наполняющих все третье столетие, и решительно двинутый вперед Диоклетиано-Константиновской реформой с ее до громадных размеров доведенным войском и страшно увеличенной армией чиновничества.

ГЛАВА V

Среди главных статей государственных расходов империи едва ли не первое место занимали расходы на содержание армии. О римской армии нам уже не раз приходилось говорить в той или иной связи, и нам не много остается прибавить к уже сказанному.

В истории римского государства, как и в истории других государств, мы наблюдаем факт постепенного обособления армии от народа, с которым на ранних ступенях развития общества она сливается, представляя собою вооруженный народ, тех же граждан, но только исполняющих свою военную функцию, функцию самозащиты или нападения. В римском обществе такому обособлению армии от народа способствовали многие причины, главным образом частые и отдаленные походы, характеризующие завоевательную политику римского государства, в конце концов объединившего под своею властью все побережье Средиземного моря. Мы уже указывали в своем месте, какие хозяйственные и социальные последствия влекли за собой эти походы, отрывая земледельца от земли, отдавая на произвол судьбы его хозяйство и постепенно превращая его самого в профессионального солдата, теснейшим образом связавшего свои интересы с интересами своего полководца и всегда готового идти за ним, куда бы он ни повел его, преследуя как чисто военные, так и политические цели. Образование армии профессиональных солдат являлось не только последствием постоянных войн, которые вела римская республика, но и все более и более становившимся необходимым условием их успешности: взятый от сохи римский ополченец не мог бы справиться с сделавшим войну своей профессией и имевшим для этого тщательную техническую подготовку солдатом-наемником эллинистического Востока. И в Риме военное дело должно было стать профессией специально посвящавших ему себя людей, свободных от всяких других занятий и имевших возможность непрерывно им заниматься. А пока военное дело было натуральной государственной повинностью, лежавшей на всех римских гражданах, имевших материальную возможность нести ее (обеспечиваемую земельным наделом) и несших ее, что касается каждого отдельного гражданина, все же лишь спорадически, а потом возвращавшихся к своим обычным занятиям, о такой специализации не могло быть и речи.

Таким образом, военно-технические требования, предъявлявшиеся римской армии с расширением арены римских завоеваний, шли вразрез с ее исконной общей постановкой в римской республике, со своей стороны уже шедшей в разрез с хозяйственными и общекультурными интересами основной массы гражданства. Это коренное противоречие должно было возможно скорее разрешиться, и этот гордиев узел был чрезвычайно просто развязан Марием с помощью на первый взгляд весьма незначительного нововведения. Мы уже имели случай упомянуть о нем. Мы разумеем открытие Марием доступа к военной службе в пролетариям. К этой мере прибегали и в прежние времена, но лишь в критические моменты, в виде исключения. Марий исключение превратил в общее правило, и с этих пор основу римского войска стали составлять пролетарии, и это сразу изменило всю постановку военного дела в республике и в сравнительно скором времени отразилось и на судьбах самой республики. Уже знакомый нам процесс хозяйственной и социальной эволюции, совершавшийся в римском обществе под сильнейшим воздействием римских завоеваний в направлении к обезземелению основной земледельческой массы населения и к образованию крупного, латифундиального землевладения, успел к эпохе Мария далеко не один десяток тысяч крестьян-собственников превратить в пролетариев, добывавших себе скудное пропитание поденной работой в экономиях соседних помещиков - поскольку эти последние нуждались в свободном труде, располагая в это время гораздо более удобными и дешевыми рабскими руками, - или совсем порывавших с деревней и отправлявшихся на легкие, а то и вовсе даровые хлеба в столицу с ее комициями и ожесточенной борьбой партий, с ее подкупами избирателей и законодателей, с ее panis et circenses. Если крестьянина-собственника военная служба лишь разоряла, то для пролетария она была настоящей находкой, и, сделав ее доступной для всех римских граждан, Марий открыл к ней доступ как раз тем, для кого она представляла собою самую привлекательную карьеру. И пролетарии массами устремились в армию, предлагая свои услуги вербовщикам в качестве добровольцев, так что к принудительному набору правительству республики приходилось прибегать лишь в редких случаях. Для пролетария продолжительное пребывание в войске не только не было губительным в экономическом смысле, каким оно являлось для крестьянина-собственника (оставленного теперь в резерве на случай крайности), но лишь упрочивало его материальное положение, обеспечивая ему на много лет и правильное жалование, и далеко не редкую добычу. Естественно, что войско, составленное из такого социального материала, могло сравнительно легко превратиться в дисциплинированное, хорошо обученное, усвоившее все технические усовершенствования постоянное войско.

Было одно препятствие к тому, чтобы это вполне стало совершившимся фактом: республиканский режим, требовавший быстрой смены командовавших армией магистратов. Правда, в последний век республики этот принцип очень часто нарушался, и такие полководцы, как Марий, Сулла, Помпеи и Цезарь, по многу лет подряд командовали одними и теми же войсками. Но это уже был переход к монархии, который вскоре и совершился в значительной мере не без содействия фактически ставшего постоянным войска. Монархия получила полную возможность создать настоящую постоянную армию. Император был главнокомандующим всех военных сил государства. Ему уже не нужно было, подобно настоящему республиканскому магистрату, распускать войско по окончании срока его полномочий и предоставлять другому, столь же кратковременному, магистрату набирать новое войско. Если император и был магистратом республики, то во всяком случае его полномочия были пожизненны и в том числе право командовать лично ему присягнувшей армией. У него же было больше возможности внести порядок и систему и в дело обеспечения ветеранов, в республиканскую эпоху поставленное в полную зависимость от тех или иных политических комбинаций, определявших силу и влияние того или иного полководца, да и по существу нельзя сказать, чтобы удовлетворительно организованное. Едва ли не каждый полководец последнего века республики, распуская после похода свое войско, добивался от правительства того, чтоб его солдаты были наделены землей; и это едва ли не каждому из них удавалось. А в результате - республика растратила таким путем весь свой земельный фонд, свои домены (ager publicus) и из хороших, еще годных к службе солдат создала весьма плохих земледельцев, очень скоро запутывавшихся в своих хозяйственных делах и нередко становившихся жертвой энергично округлявших свои владения соседей.

Уже Август деятельно принялся за реорганизацию армии. Он установил весьма большой срок для службы солдата и этим обеспечил армии опытных, хорошо дисциплинированных, прекрасно обученных воинов. Кончая срок своей службы, солдат не сразу получал земельный надел и средства для обзаведения; он получал лишь право на это, и ему приходилось еще долго ждать, пока император соблаговолит дать ему отставку, и он получит следуемое ему материальное обеспечение. До Августа подданные римского народа, жители покоренных областей, провинций не несли военной повинности: их положение как завоеванных не давало им права на несение такой почетной повинности. Нельзя сказать, чтобы в республиканскую эпоху римскую военную силу составляли одни римские граждане: наряду с легионами из римских граждан (от 4000 до 6000 человек в каждом) стояли вспомогательные отряды (alae) из граждан союзных с Римом общин (такого же численного состава каждый), и обыкновенно консул командовал двумя легионами и двумя alae; но когда в 89 г. до Р. X. все италики получили права римского гражданства, состав римской армии стал однообразным, военная повинность легла всею тяжестью на римских граждан, на жителей Италии, вовсе не касаясь миллионов провинциального населения. Империя, призванная постепенно заровнять пропасть, лежавшую между римскими гражданами и провинциалами, и всех их подчинить общему для всех государственному порядку, должна была в той или иной мере привлечь к несению военной повинности и провинциалов. И Август сделал это, и при нем римское войско было усилено провинциальными элементами: каждый легион (состоявший в общем из 5 - 6 тысяч человек) был соединен с вспомогательным отрядом из провинциалов, состоявшим, самое большое, из 1000, а обыкновенно из 500 человек. В то время как легионы пополнялись путем вербовки добровольцев, для составления вспомогательных отрядов прибегали к принудительному набору. Жалованье солдата из вспомогательных отрядов было меньше жалованья легионеров, служба едва ли не длиннее; вообще их положение было ниже положения легионеров. По выходе в отставку они получали права римского гражданства, но материального обеспечения не получали.

Что касается привилегированной, составленной из римских граждан части армии, то, кроме легионеров, она состояла из гвардии преторианцев и из т.н. "когорт добровольцев". В гвардию преторианцев принимали лишь жителей Рима и близлежащих мест (Лациума, Этрурии, Умбрии) или из древнейших колоний римских граждан; состояла она большую часть императорской эпохи из 10 когорт в 1000 человек каждая. В легионы брали жителей остальной Италии; число легионов колебалось между 20 и 30; каждый легион состоял из 10 когорт, заключавших по 6 центурий (сотен) каждая. Что касается т. н. когорт добровольцев, то они составлялись из римских граждан, живших в провинциях, и из вольноотпущенников; число этих когорт при династии Августа было самое меньшее 32. Преторианец должен был служить 16 лет и получал двойное жалованье, легионер - 20 лет (иногда и 40), а солдат из когорты добровольцев самое меньшее - 25 лет; столько же, как и этот последний, должен был служить и солдат из вспомогательных отрядов. В общем до Диоклетиана число солдат из граждан едва ли достигало 180 000 человек, и все войско империи равнялось 300 - 350 тысячам человек.

С течением времени состав римского войска стал подвергаться изменениям. Уже при Августе стал давать себя знать замечавшийся в римском обществе в Италии упадок военного духа. Чем дальше, тем число римских граждан, желавших посвятить себя военной службе, становилось все меньше и меньше. Правительству пришлось считаться с этим фактом и сравнительно скоро пришлось оставить установленный Августом принцип комплектования войска. Уже при Клавдии в гвардию преторианцев начинают принимать не одних жителей Рима и близлежащих округов, но граждан из всех местностей Италии, в легионы - провинциальных граждан, которые с Траяна начинают составлять в них большинство (а скоро и вовсе вытесняют из них италиков), а в когорты добровольцев - провинциалов подданных; италиков едва ли хватает для гвардии, а вскоре их не хватает и для гвардии, и уже при Адриане среди преторианцев много провинциальных граждан. При Антонине Пие в легионы стали принимать всех провинциалов, как бывших римскими гражданами, так и просто подданных. С этих пор легионы стали составляться из жителей тех местностей, где они стояли, безотносительно к их правовому положению, и когда-то столь резкая разница между легионами и вспомогательными отрядами заключалась теперь лишь в том, что вступавший в легион провинциал, если он не был римским гражданином, немедленно же при вступлении получал права римского гражданства, а провинциал, служивший во вспомогательных отрядах, становился римским гражданином лишь при выходе в отставку. Эдикт Ка-ракаллы (212 г.), даровавший права римских граждан всем свободным людям империи, стер и это различие. Провинциализация римской армии и в особенности ее локализация могла со своей стороны способствовать развитию в ней провинциального партикуляризма, сыгравшего, как известно, немаловажную роль во время смут, наполнявших третье столетие, когда шла почти непрерывная ожесточенная борьба между многочисленными императорами, одновременно провозглашавшимися в разных частях империи местными легионами.

Провинциализация армии шла параллельно с ее варваризацией. Сначала в армию начинают проникать азиаты и африканцы, септимий Север даже гвардию преторианцев наполнил иллирийцами, африканцами, сирийцами, видя в этих варварах более надежных охранителей перерождавшейся в азиатский деспотизм императорской власти, чем в прирожденных римских гражданах, как ни далеки были и эти последние от традиций уже давно отошедшей в прошлое республиканской свободы; он даже вовсе исключил италиков из преторианских когорт. За полуварварами и настоящими варварами далеких провинций последовали германские варвары, постепенно проникавшие на римскую территорию и все в большем и большем количестве вступавшие на римскую военную службу в виде ли отдельных лиц или целыми племенными группами, и на римской службе продолжавшими жить по своим национальным обычаям.

Нам еще придется изучать римско-германские отношения и, в частности, следить за процессом постепенной германизации римской военной силы, а здесь мы можем ограничиться лишь общим указанием на то, что, поступая на римскую службу целыми племенными группами и переселяясь для этого на римскую территорию, германцы устраивались там или как федераты (foederati, т.е. союзники), т.е. заключали с римским правительством договор как равный с равным, обязываясь поставлять ему известное число солдат, или как dedititil (т.е. подчинившиеся); в первом случае их расселяли по домам местных землевладельцев, заставляя этих последних и содержать их из трети своего дохода; в последнем - их наделяли отдельными участками, обыкновенно на границах империи, и в случае надобности брали из них солдата, которые и должны были защищать границы от нападений других варваров; этих последним способом устроенных на римской почве варваров различали как лэтов (laeti) и gentiles, причем лэтами называли обыкновенно поселенцев из ближайших соседей Рима по Рейну, a gentiles - поселенцев разных других племен и наций. Нужно заметить, что еще раньше появления лэтов и gentiles на таких же началах организована была защита границ с помощью коренного населения империи: уже Септимий Север, а потом Александр Север выдавали солдатам земельные участки на границах и, освобождая эту землю от всяких налогов, обязывали получивших участки из поколения в поколение нести пограничную службу.

Это были т. н. limitanei, иначе riparenses (пограничные, береговые войска). Это уже был переход к натуральной системе в организации военных сил империи, к системе, к которой, как мы видели, Диоклетиан уже окончательно перешел и ввиду этого реорганизовал и финансовую систему государства. Если пограничные войска были прямо посажены на землю, которая и должна была обеспечивать им средства к существованию, а вместе с тем и возможность нести пограничную службу (этим они напоминают наших казаков, в особенности прежнего времени, когда их главной обязанностью было охранять границы России от соседних враждебных степных и горных племен), то внутренняя армия, более многочисленная, содержалась, как мы уже знаем, на продукты, поставлявшиеся земледельческим и землевладельческим населением империи в виде прямой поземельной подати (capitato terrena) и хранившиеся в специально для этого устроенных государственных магазинах.

Число легионов этой внутренней армии с эпохой Диоклетиана и Константина было увеличено, но состав каждого легиона был уменьшен с 5000 до 2000 и 1000 человек, что было вызвано новыми условиями военного дела, необходимостью действовать более подвижными отрядами против врага, нападавшего небольшими и быстро удалявшимися бандами; это же обстоятельство выдвинуло на видное место кавалерию, до сих пор совершенно стушевывавшуюся перед основной массой пеших легионеров. Названием для внутренней армии было теперь palatini, comitatenses и pseudo-comitatenses, очень характерное название, со своей стороны весьма выразительно подчеркивающее общий характер тогдашней государственности, настолько отожествившейся уже с личностью монарха, что войска, предназначенные для внешней охраны государства, уже именовались дворцовыми войсками (palatini) и царской дружиной (comitatenses). При этом нужно заметить, что здесь речь идет вовсе не об императорской гвардии; гвардия существовала отдельно; ее составляли сменившие прежних преторианцев т.н. sco/ares, domestici, protectores, находившиеся под командой министра внутренних дел, уже знакомого нам magister officiorum. Нам уже раньше приходилось упоминать о том, что командовали войсками в каждой префектуре (после отделения военной власти от гражданской, окончательно совершившегося при Константине) vlr illuster magister peditum и vir illuster magister equitum (впоследствии magister utriusque militiae), а в каждой отдельной провинции - dux (носивший титул spectabilis и comes), и что каждый из этих военных сановников зависел, что касается продовольствования войска и снабжения его одеждой, от гражданского сановника соответствующего округа (префекта и губернатора).

Нам еще придется говорить о римской армии в другой связи и рассматривать те политические и общекультурные последствия, к которым привела делавшая огромные успехи варваризация ее, отдававшая военную силу и власть над постепенно утратившим военный дух и интерес к военному делу населением империи в руки германских наемников и их вождей.

ГЛАВА VI

Были ли у римского общества какие-нибудь гарантии против произвола агентов неограниченного правительства, против представителей центральной и местной администрации? В сущности, как это можно было видеть из предшествующего изложения, настоящих гарантий римское общество не имело, и это отражалось на нем крайне тяжело, от этого страдали его самые основные интересы: в сущности и жизнь, и имущество подданных римского императора, не говоря уже о их личной свободе, всегда находились в опасности от посягательств со стороны носителей правительственной власти и всех тех, кто по каким-либо причинам пользовался их поддержкой. Иначе и быть не могло, раз общество лишено было права серьезным образом контролировать деятельность исполнителей велений высшей власти и было поставлено в совершенно пассивное положение в отношении к самой этой власти. Сама власть, между тем, сознавала необходимость хоть некоторого общественного контроля над местной администрацией и принуждена была допустить существование общественного учреждения, которое хоть в скромных размерах исполняло эту функцию. Мы имеем в виду провинциальные собрания и отправлявшиеся к императору депутации. Конечно, о сколько-нибудь самостоятельной политической роли этого учреждения, о его серьезном политическом значении не приходится говорить после того, что мы уже знаем об общей постановке государства в Римской империи. Тем не менее некоторое значение контрольного органа оно все же имело.

Учреждение, о котором мы говорим, возникло в теснейшей связи с императорским культом, быстро распространившимся по провинциям с момента утверждения принципата. Более обстоятельные сведения дошли до нас о провинциальных собраниях в Галлии, в частности, о собраниях, происходивших возле Лиона и состоявших из депутатов от городских общин трех провинций Галлии, именно: Лионской провинции, Аквитании и Бельгии. Здесь в конце I в. до Р. X. был сооружен великолепный храм в честь Августа, и ежегодно к первому числу посвященного Августу месяца съезжались сюда названные депутаты на торжественный праздник в честь сопричисленного к сонму богов императора и богини Ромы. Жертвоприношения, процессии, игры, сценические представления и литературные состязания составляли содержание этого праздника. Все это требовало немалых издержек, которые и покрывались из специальной кассы (т. н. area Galliarum), пополнявшейся взносами отдельных городских общин, а также и частными пожертвованиями, и находившейся в заведовании трех выборных должностных лиц; одно из них носило название судьи, judex, следовательно, имело и судебную власть, разбирало возникавшие на этой почве споры; другое было его помощником, allectus, а третье именовалось следователем, inquisitor, и было наделено полномочиями, в точности нам неизвестными. Собрание вообще могло владеть всякого рода имуществом, являясь в глазах права юридическим лицом, и у него была всякого рода недвижимость, а также собственные рабы и вольноотпущенники. Председателем своим собрание избирало заведовавшего императорским культом в трех галльских провинциях жреца (sacerdos, в других провинциях flamen). Жрец избирался собранием на год из лиц, особенно уважаемых и прошедших уже всю лестницу муниципальных должностей.

Под его председательством собрание занималось не одними делами культа. Съехавшиеся из разных городских общин трех галльских провинций депутаты совещались о своих общих делах и нуждах и в результате этих совещаний нередко составляли общую петицию и отправляли ее через специально для этого избранных лиц к императору. Материалом для петиции являлись жалобы, пожелания и просьбы, которые привозили от своих избирателей депутаты отдельных городских общин. Немало места в этой петиции занимали жалобы на губернаторов провинций и вообще на представителей местной администрации. И нужно сказать, что даже самые деспотические императоры внимательно относились к этим петициям и к этим жалобам и нередко давали ход судебному преследованию, начатому собранием против губернатора; начинать его можно было уже по выходе губернатора в отставку, ровно как и делать почетные для хорошо зарекомендовавшего себя губернатора постановления, что тоже входило в круг деятельности собрания; дело могло кончиться для губернатора иногда весьма серьезно, до удаления на какой-нибудь уединенный и пустынный остров включительно.

Таким образом, провинциальные собрания и отправлявшиеся ими к императору депутации являлись в известной мере органами, через которые центральное правительство могло узнавать о нуждах и желаниях народа, а также о злоупотреблениях своих агентов; при желании оно могло руководствоваться этими данными и принимать соответствующие меры. Возникнув на чисто монархической почве для возвеличения и религиозного освящения монархического принципа, провинциальные собрания, ни на минуту не сходя со своего пути, мало-помалу превратились в некоторый, по крайней мере, корректив неограниченной монархии. Конечно, видеть в этих собраниях политическую силу, представлявшую собою противовес самодержавному режиму, совершенно невозможно. Никаких политических прав провинциальные собрания не имели, требовать они ничего не могли, и если всемогущему владыке всего римского мира угодно было милостиво выслушать одновременно с преисполненным неумеренно пышной лестью выражением верноподданнических чувств робкие жалобы и почтительнейшие просьбы, благоговейно повергавшиеся к его стопам уполномоченными провинциальных собраний, то на то была его добрая самодержавная и священная воля. В сущности, императоры видели в этих собраниях и в их петициях лишь одно из средств для собственного контроля над представителями провинциальной администрации, которым они вообще не доверяли, подозревая у них враждебные им честолюбивые цели. Провинциальные собрания Римской империи не были и не стали органами провинциального самоуправления, как не стали они и основой политического представительства. Даже в последние десятилетия своего существования, уже фактически бессильная, уже поверженная в прах грубой пятой всемогущих начальников служивших империи варварских войск, власть римского императора юридически по-прежнему оставалась не менее неограниченной, чем во времена Диоклетиана и Константина, и имперская бюрократия по-прежнему безраздельно царила и в центре, и в областях, все еще находясь вне всякого правомерного контроля со стороны более прежнего бесправного и безмерно угнетенного народа.

ГЛАВА VII

Нам уже не раз приходилось указывать на то, что политическая организация Римской империи представляла собою колоссальную надстройку над необозримым множеством самоуправлявшихся городских общин, обозначаемых обыкновенно общим названием муниципиев (municipium). И в организации своих административных органов, и в своей фискальной организации правительство, как мы видели, никогда не упускало из вида существования общественного самоуправления в этой дробной форме городских общин; напротив, оно его предполагало и нередко делало базисом своих мероприятий. В нашу задачу не входит изучать процесс возникновения муниципального строя на всем протяжении империи, следить за тем, как эта форма общественного существования постепенно распространялась по всему римскому миру, ассимилируя себе самый разнообразный политический материал постепенно вступавших под власть Рима государств и народов, для одних являясь исконной формой их собственной жизни (многие италийские общины и когда-то самостоятельные города-государства греческого востока), для других - нововведением, властною рукою укладывавшим в совершенно новые рамки до тех пор в иных формах и по иному пути двигавшийся процесс их общественного развития. Мы будем отправляться в нашем изучении муниципального строя Римской империи от уже сложившегося порядка, который мы и постараемся предварительно охарактеризовать типическими чертами, а затем остановим внимание читателя на тех переменах, которым этот общий для всей империи порядок с течением времени стал подвергаться под влиянием главным образом все более и более развивавшейся и осложнявшейся римской государственности и ее непомерно возраставших фискальных требований, в конце концов совершенно истощивших жизненные силы когда-то полных жизни и энергии общественных организмов и приведших их к полному перерождению и упадку.

Каждая провинция Римской империи представляла собою совокупность городских общин, обозначавшихся весьма выразительными и очень характерными терминами - civitas и res publica. Эти городские общины сохраняли все основные черты городских государств, гражданских общин, республик, какими их знал греко-италийский мир в классическую пору их процветания. Нужно твердо помнить, что под городской общиной, муниципием Римской империи, как и под городом-государством античной эпохи, следует разуметь не только город, но и весь тот округ, в центре которого этот город стоял, что, говоря о муниципальном самоуправлении Римской империи, мы не должны понимать под ним чего-либо вроде городского самоуправления современной Европы, потому что в системе римского муниципального самоуправления город играл роль лишь центрального пункта, в котором сосредоточивалась общественная жизнь всего городского округа, и главными деятелями в жизни муниципия являлись землевладельцы данного городского округа, possessores. Если брать термины для сравнения из русской действительности, то можно сказать, что муниципальный строй Римской империи напоминает не наше городское самоуправление, но наше земство (в какой мере, это вопрос иной).

В городском центре сосредоточивалась общественная жизнь муниципального округа. Но нельзя сказать, чтобы только здесь она и проявлялась. Территория округа делилась на более мелкие округа, на т.н. pagi и via, которые жили своей собственной местной жизнью, правда, более узкой, но тоже организованной на началах самоуправления, выбирали своих должностных лиц (т.н. magistri), издавали обязательные постановления, избирали жрецов для заведования местным культом, имели свои общинные земли и всякое другое общинное имущество и т.п. Мы не имеем, правда, сколько-нибудь обстоятельных и точных сведений об этой более мелкой общественной организации и, в частности, не знаем, в какого рода отношениях стояла она к центральной организации муниципия; но и то, что мы знаем о ней, все-таки позволяет нам догадываться об ее общем характере, вполне гармонирующем с общим тоном римского муниципального самоуправления (мы, конечно, имеем в виду эпоху его цветущего состояния, когда оно еще не стало жертвой фиска и объектом бесконечного ряда бюрократических воздействий).

Как и в суверенных городах-государствах более ранней эпохи, и в муниципиях Римской империи население состояло из граждан, пользовавшихся всеми политическими правами, т.е. участием в муниципальном самоуправлении, и из неграждан, обывателей (in-colae) (это были обитавшие на территории данного муниципия граждане других муниципиев), которые или вовсе никаких политических (в указанном смысле) прав не имели, или же пользовались ограниченным правом голоса в народном собрании муниципия. Что же касается общинных повинностей, то в этом отношении между гражданами муниципия и его обывателями не существовало никакого различия. В муниципиях, расположенных в близком соседстве с покоренными Римом дикими племенами, население было пестрее, так как наряду с гражданами и обывателями здесь были еще и подданные, которыми и являлись эти дикие народы, приписанные к муниципию центральным правительством в качестве подданных муниципия, обязанного держать их в подчинении империи.

Как и в Риме в республиканскую эпоху и во всех городских республиках древнего (да и нового) мира, и в муниципиях Римской империи власть распределялась между тремя органами: народным собранием, сенатом и выборными магистратами.

По-видимому, важную роль в жизни муниципия народные собрания играли лишь в первые века империи и тогда в них принимали участие все граждане муниципия по достижении ими определенного возраста и здесь тайной подачей голосов решали все важнейшие вопросы внутреннего управления, которые предлагали на их решение созывавшие собрание и председательствовавшие в нем высшие должностные лица муниципия; здесь же они и выбирали всех должностных лиц муниципия; голоса в собрании подавались не отдельными лицами, но группами, носившими название курии или триб.

Должностные лица муниципия, как и в Риме, избирались на один год и представляли собою коллегии, по два человека в каждой.

Высшее руководство делами общины, высшая административная власть, суд над гражданами и обывателями и подданными общины и распоряжение ее материальными средствами принадлежали дуо-вирам (duoviri или duumviri jure dicundo), которые соответствовали римским консулам и, подобно этим последним, носили особую тогу (toga praetexta) и тунику (tunica laticlava), ходили в сопровождении ликторов (правда, только двоих), несших связки прутьев (но без воткнутого в них топора), и восседали на курульном кресле; всякого рода юридические сделки (контракты, дарения, усыновление, отпуск на волю и т.п.) совершались в их присутствии. Раз в каждые пять лет, избирая дуумвиров, наделяли их в придачу к их обычным функциям, еще и цензорской властью, и тогда они производили ценз, т. е. пересматривали списки граждан муниципия и список членов муниципального совета, внося в эти списки новые имена, вычеркивая имена умерших или тех, кто по другим каким-либо причинам подлежал исключению из списков, и оценивали в целях обложения имущество всех постоянных жителей муниципия, а также сдавали в аренду на следующие пять лет земли и другие доходные статьи общины. Наделявшиеся такими чрезвычайными полномочиями дуумвиры получали название пятилетних (duoviri quinquen-nales) и их выбирали из числа тех, кто уже раньше был обыкновенным дуумвиром.

Полицейская власть в муниципии вручалась двум эдилам, в обязанности которых входила, между прочим, и забота о снабжении города хлебом и регулирование рыночных цен, а также устройство игр. Самыми низшими магистратами были два квестора, которые под высшим наблюдением дуумвиров заведовали муниципальными финансами.

Муниципальная касса составлялась из доходов с отдававшихся в аренду принадлежавших муниципию земель, из штрафов, налагавшихся дуумвирами и эдилами, облеченными судебной и полицейской властью, из доходов с налогов и пошлин (например, рыночных пошлин, пошлин за проезд через мосты и дороги и т.п.), которыми, с разрешения центрального правительства, облагало жителей муниципия муниципальное управление, а также из всякого рода частных, добровольных и мнимо-добровольных пожертвований, которые в большом количестве (в особенности в первое время, в период расцвета муниципальной жизни) стекались в городскую казну. Средства эти шли на содержание в исправности дорог, мостовых, улиц и общественных зданий (театров, храмов, бань и т.п.), на покрытие издержек общественного культа, на устройство игр, на содержание школ и их учителей, на плату общинным врачам и на всякого рода иные общественные нужды как обычного, так и экстренного характера (посольства к императору, почетные награды оказавшим особые услуги муниципию лицам и т.п.).

Муниципальные выборные должности (дуумвират, эдилитет и квестура), как и римские магистратуры, были почетными должностями (honores) и не только были бесплатны, но требовали весьма больших трат от лиц, которых народ почтил своим выбором. Новоизбранный магистрата вносил в муниципальную кассу весьма солидный почетный взнос (summa honoraria), а также прямо раздавал народу немалое количество денег и устраивал для него на свой счет роскошные игры; обыкновенно он давал еще и обещание украсить город каким-нибудь общественным сооружением. Прибавим к этому, что магистраты отвечали своим имуществом за всякие пробелы в финансовом хозяйстве муниципия, и что их имущество являлось фондом, обеспечивавшим надлежащее употребление общинных сумм, проходивших через их руки, и нам станет понятным, что муниципальное управление должно было находиться в руках богатых людей, способных к подобного рода тратам. И действительно, самым малым имущественным цензом, которого закон требовал от человека, выступавшего кандидатом на самую низшую выборную муниципальную должность, было 100 000 сестерций (около 10 000 рублей). Нередки бывали случаи, что муниципальные магистраты отдавали все свое состояние на общественные нужды своего родного города, и закон предусматривал такие случаи и требовал, чтобы лицам, разорившимся на общественной службе, их сограждане назначали пенсию.

По всем сколько-нибудь серьезным вопросам, выходившим из круга повседневных дел, муниципальные магистраты должны были совещаться с членами муниципального сената, совета декурионов, иначе курии. Мы уже упоминали о том, что через каждые пять лет дуумвиры в качестве наделенных цензорской властью duumviri quinquennales просматривали списки граждан муниципия, а также список членов муниципального сената. В этот последний список они вносили имена всех тех лиц, которые в течение последних пяти лет занимали муниципальные магистратуры. Основу муниципального сената (senatus, ordo decurionum, curia) и составляли бывшие муниципальные магистраты, которые пожизненно заседали в сенате и могли, следовательно, делиться своим опытом со своими преемниками и этим в известной мере пополнять пробелы в направлении и ведении общественных дел, неизбежно связанные в краткосрочностью выборных магистратур, и сообщить сенату роль верного оплота муниципальных традиций и надежного хранителя добрых нравов; и не удивительно, что сравнительно скоро сенат стал настоящим центром муниципального управления, а ежегодно сменявшиеся магистраты превратились лишь в его исполнительные органы. Если бывших магистратов не хватало для заполнения списка сенаторов до обычной нормы - обыкновенно муниципальный сенат состоял из ста декурионов, - duumviri quinquennales заносили в список и имена граждан, не несших еще выборных должностей, но удовлетворявших требованиям необходимого для занятия этих должностей имущественного ценза. Как и новоизбранные магистраты, и вновь назначенные муниципальные сенаторы вносили в муниципальную кассу весьма крупные почетные взносы. Имена членов сената вырезывались на бронзовой доске, которая называлась album (curiae). В списке этом имена декурионов стояли в строго определенном порядке: открывался список именами бывших квинквенналов (duoviri quinquennales), за ними непосредственно следовали бывшие обыкновенные дуумвиры, затем шли бывшие эдилы, потом бывшие квесторы, и уже за ними следовали имена сенаторов, не занимавших муниципальных должностей. В этом же порядке председательствовавший в сенате дуовир спрашивал мнение присутствовавших здесь декурионов по всем подлежавшим обсуждению и решению курии вопросам, и это вело к тому, что дебаты сразу же принимали направление, какое им давали раньше других высказанные мнения самых опытных и авторитетных членов курии, и обсуждавшийся в курии вопрос получал все шансы быть решенным возможно более удовлетворительным образом.

Муниципальный совет в полном его составе был слишком громоздким механизмом, чтобы с успехом исполнять скоро окончательно перешедшую к нему роль центрального органа местного самоуправления. И вот из состава совета постепенно выделяется небольшая группа в виде его постоянной комиссии, т.н. (decem-primi, названные так потому, что имена их занимали первые десять мест в списке сенаторов (album curiae); это, были, следовательно, самые влиятельные члены курии (в большинстве бывшие duoviri quinquennales и просто duoviri) и самые влиятельные граждане муниципия. Комиссия эта являлась постоянным советом при магистратах, и ее компетентными указаниями они могли и даже должны были пользоваться (решение большинства комиссии было для них обязательно) во всех вопросах муниципального хозяйства (обложение, взимание налогов, сдача в аренду муниципальных земель и других доходных статей, расходование денег и т.п.). И центральному правительству, и его местным агентам удобнее было сноситься и вообще иметь дело с этой небольшой, но чрезвычайно влиятельной группой, чем со всей курией, и оно само постаралось вызвать к жизни этот институт decemprimi (по-греч. бекаттротя), даже там, где он являлся совершеннейшей новостью, не имея никаких корней в прошлом (например, в большинстве городов греческого востока), и, как мы уже видели, возложило на decemprimi ответственность за исправное поступление следуемых ему с населения муниципия денежных податей (tributum). Члены муниципального сената пользовались некоторыми почетными отличиями вроде права сидеть на особых почетных местах в театрах, носить особое платье и особые украшения и т.п.

Из предшествующего изложения видно, что местное самоуправление в Римской империи опиралось на состоятельные элементы провинциального общества, которые и должны были играть в нем главную роль, оттесняя на задний план массу населения. Активное участие в муниципальной жизни требовало от человека слишком много материальных жертв, которые были под силу лишь сравнительно богатым землевладельцам городского округа. Не удивительно, что сравнительно скоро в каждом муниципии из общей массы граждан выделилась группа самых богатых и самых влиятельных людей, которая и правила муниципием, выбирая из своей среды магистратов и составляя из своих членов муниципальный сенат; словом, здесь мало-помалу возник правящий класс, напоминающий римский нобилитет республиканской эпохи. И нужно заметить, что в эпоху процветания муниципального самоуправления, когда центральное правительство еще не начало своего угнетающего вмешательства в местную жизнь, эта правящая аристократия чрезвычайно горячо относилась к интересам своего родного города (civitas) и не жалела собственных средств для украшения его роскошными постройками, вообще полезными сооружениями (театрами, термами, статуями, портиками, водопроводами, рынками) и для пополнения городской кассы добровольными пожертвованиями на общественные надобности. Муниципальная жизнь носила тогда еще очень интенсивный характер, и все классы общества принимали в ней живейшее участие, дробясь на группы и партии, ведшие между собою нередко очень страстную, а подчас и шумную борьбу. Муниципальная жизнь сохраняла тогда еще свой политический характер, - остаток от той, тогда сравнительно еще недавней, поры, когда многие муниципальные общины были еще настоящими городскими государствами.

Стояло ли муниципальное самоуправление на высоте своей задачи? Современные исследователи, по-видимому, не склонны давать на этот вопрос утвердительный ответ. Они указывают, например, на то, что едва ли может быть хорошим управление, персонал которого меняется ежегодно, не имея, таким образом, никакой возможности хоть сколько-нибудь серьезно ознакомиться с кругом дел и отношений, которым он призван руководить, и что и постоянная сенатская комиссия из decemprimi едва ли устраняла вполне этот основной дефект в самой постановке муниципальной магистратуры; так что фактическое ведение муниципальных дел попадало в конце концов в не особенно чистые руки низшего служебного персонала (т. н. писцов, scribae), нередко из городских рабов, людей, подолгу сидевших на своих местах и до тонкости знакомых со всеми мелочными деталями делопроизводства, мало доступными и еще менее интересными для кратковременного обладателя правительственной власти, неответственных исполнителей высших предписаний и совершенно чуждых муниципального патриотизма, воодушевлявшего их начальство. В результате - отсутствие сколько-нибудь правильной отчетности и продажность.

В особенности тяжело должен был отзываться беспорядок в управлении на муниципальных финансах. Муниципальное хозяйство велось как-то уж очень по-домашнему и со значительным забвением разницы между своим и чужим. Общественная мораль требовала, чтобы удостоенные высокой чести выбора в муниципальные магистраты лица тратили чуть ли не половину своего состояния на угощение и на увеселение города и на украшение его роскошными постройками, и в то же время закрывала глаза на то, что они нередко для своих личных надобностей совершенно свободно брали деньги из общественной кассы, и даже как будто признавала за ними некоторое право на такой способ возвращения себе издержек, сопряженных с их должностью. Немало способствовало беспорядочности муниципальных финансов и то, что непосредственное заведование ими поручалось самым младшим и самым неопытным должностным лицам муниципия, какими являлись квесторы. В результате пожертвованные городу капиталы дробились и тратились на текущие нужды вместо того, чтобы получать то более производительное назначение, которое имел в виду их жертвователь, а подаренные городу земли или вовсе лежали впусте, или же подвергались самой нехозяйственной эксплуатации. Следует обратить внимание еще на одно чрезвычайно существенное обстоятельство, со своей стороны не в малой мере вносившее хаос в муниципальные финансы. Муниципальное хозяйство в весьма большой мере питалось частными добровольными пожертвованиями, на которые так были щедры граждане муниципий в эпоху расцвета муниципальной жизни. Как ни часты и щедры могли быть эти пожертвования, но элемент нерегулярности и случайности был присущ им по самому их существу. Естественно, что при таких условиях не могло быть и речи о ясном бюджете и всякие случайности предусматривающей, точно рассчитанной финансовой политике. К тому же, получая подарки, общины и сами были щедры на подарки частным лицам, что тоже неблагоприятно отражалось на обычном финансовом положении муниципия. Отсюда - хроническая задолженность и ростовщические проценты кредиторам.

Пока римской державой правили сенаторы и публиканы, им даже на руку было плохое хозяйничанье муниципальных властей, так как оно открывало весьма широкое поле для помещения их огромных капиталов: известно ведь, что отдача денег взаймы провинциальным общинам за самые неумеренные, законами республики резко осуждаемые проценты занимала весьма видное место в хозяйственной деятельности вершителей судеб римской республики и ничуть не шокировала даже самых уважаемых среди них, вполне мирно уживаясь с их тонкими эстетическими вкусами и философскими исканиями как эпикурейского, так и сурово-стоического характера, что, впрочем, представляло и представляет собою довольно обычное явление и не у одних римлян. Но когда республиканский режим сменился монархическим, и стали все более и более развиваться фискальные тенденции императорского правительства, сделавшего, как мы знаем, муниципий основой финансовой организации государства, финансовая неурядица муниципальных общин не могла не обратить на себя беспокойного внимания центральной власти, которая, впрочем, на первых по крайней мере порах, по-видимому, не чужда была и искреннего желания облегчить затруднительное положение провинциалов. И вот начинается и постепенно делается все более и более систематическим и мелочным вмешательство центрального правительства империи и его агентов в областях во внутреннюю жизнь муниципиев, постепенно ограничивающее самостоятельность муниципальных магистратов и сенатов и вводящее их деятельность в узкую колею повседневных мелочей и в конце концов перестраивающее муниципальную жизнь на совсем иных началах и тем наносящее ей смертельный удар.

Уже и во времена республики являлись иногда в муниципии наместники провинций и производили ревизию городской отчетности. Но делалось это, во-первых, редко и, во-вторых, едва ли с особенно большим вниманием. Дело изменилось с переходом к монархии. Теперь ревизии эти стали вестись часто и систематически как наместниками провинций, так и специально для этого отправлявшимися императором комиссарами. Императоры начинают запрещать муниципиям делать займы и без их разрешения вводить новые налоги и воздвигать на общинный счет новые здания. Запрещаются муниципиям пышные, дорого стоящие посольства к императорам для выражения верноподданнических чувств. Все эти мероприятия имели в виду чисто фискальную цель: путем упорядочения муниципального хозяйства гарантировать правильное поступление в имперскую казну следуемых с муниципальных округов податей. Но, как ни стесняли они свободу действий муниципальных властей, все же они, по-видимому, не вносили в муниципальные финансы желанного порядка.

И вот при императоре Траяне учреждается особая должность муниципальных кураторов (curator civitatis, curator reipublicae), которым император поручает на более или менее продолжительное время надзор над хозяйством того или иного муниципия. Сначала кураторов назначали лишь для надзора над общинами, более других нуждавшимися в возможно скорейшем приведении в равновесие их расшатанного бюджета, и лишь на то время, которое окажется необходимым для достижения этой цели. Но с течением времени число кураторов увеличивалось, и должность их становилась постоянной. В конце концов не было уже муниципия, у которого не было бы своего куратора.

Таким образом, муниципальное хозяйство было окончательно взято под бдительный контроль правительственного агента, без разрешения которого город не мог предпринять ни одного сколько-нибудь серьезного шага. При теснейшей связи финансов со всеми другими сторонами муниципального (как и всякого другого) управления не удивительно, что скоро куратор приобретает большое влияние и на все сферы муниципальной жизни и делает все большие и большие захваты в областях компетенции муниципальных магистратов и совета, и это было для него тем легче, что кураторами назначали обыкновенно очень важных и влиятельных людей, римских сенаторов или всадников, совершенно подавлявших своим положением уже привыкшие раболепствовать муниципальные власти и отнимавших у них всякую возможность отстаивать перед ними свою самостоятельность. В III в. кураторов стали назначать из римских сенаторов и всадников, вышедших из муниципальных декурионов и живших в родном муниципии. Это делало контроль куратора еще более действительным. Живя в своем родном городе и обстоятельно знакомый с деталями его финансового (и не только финансового) положения, он имел больше возможности, чем куратор прежней поры, живший далеко от порученного его попечению муниципия, направлять каждый шаг муниципальных властей и превращался в настоящего правителя общины, перед которым выборные магистраты теряли всякое значение.

Но скоро и куратор был поставлен в такое же положение, в какое он поставил выборных магистратов муниципия. Случилось это при Диоклетиане. Диоклетиан, как мы уже знаем, увеличил число провинций путем дробления их на возможно более мелкие части и в то же время весьма значительно умножил провинциальный служебный персонал. Благодаря этому губернатор и его помощники получили возможность и без помощи куратора очень близко наблюдать за жизнью всех находившихся в пределах его провинции муниципальных общин, и значение куратора немедленно же пало, чему способствовало еще то весьма существенное обстоятельство, что Диоклетиан, как мы видели в своем месте, возложил ответственность за правильное поступление поземельного налога (саpitatio terrena) на всех декурионов и тем устранил необходимость правительственного надзора за муниципальным хозяйством, которая, как мы знаем, и вызвала к жизни институт кураторов. Правительство предоставило тогда самим общинам выбирать себе кураторов, но это уже окончательно довело должность куратора до полного ничтожества. Полным хозяином в муниципии остался губернатор провинции, и муниципальные магистраты теряют всякую самостоятельность (насколько она еще оставалась у них) и превращаются в послушных исполнителей его воли. Если вначале вмешательство центрального правительства в муниципальное самоуправление имело в виду устранение тех или иных злоупотреблений, то теперь, когда агенты центральной власти стали полными распорядителями в муниципиях, злоупотребления нигде не находили уже противодействия, произвол царил в городах бесконтрольно, и народная масса совсем была отдана в жертву поддерживавшим друг друга сильным людям.

Тогда правительство нашло необходимым принять меры для охраны народа (plebs urbana) от притеснений сильных людей (роtentiores) и своих собственных агентов, в особенности фискальных, и ввиду этого император Валентиниан I учредил в 364 г. должность дефенсора, т.е. защитника (defensor plebis, defensor civitatis). Как это было вначале и с куратором, дефенсора назначал император или префект соответствующей префектуры из видных, чиновных и влиятельных людей, которые могли бы импонировать не только муниципальному населению и его главарям, но и самому губернатору провинции. Как в свое время куратор, так теперь и дефенсор очень скоро расширил свою компетенцию далеко за пределы своей специальной функции - защищать слабого от притеснений сильного и власть имущего, стал во все вмешиваться и на все оказывать давление и в конце концов захватил в свои руки все управление общиной и окончательно оттеснил куратора на задний план (что, как мы видели, этот последний сделал в свое время с дуовирами и другими выборными магистратами). Расширив свои права, дефенсор умножил тем самым и свои обязанности, которые не замедлила закрепить за ним центральная власть и тем сделала должность дефенсора, ставшего вникать во все докучливые мелочи мелкой муниципальной жизни, уже мало привлекательной и весьма отяготительной для представителей высшего класса общества, перед которыми были открыты гораздо более заманчивые служебные перспективы, и они стали уклоняться от этой должности; отяготительной сделалась она и для средних кругов. Правительству пришлось превратить ее из пожизненной в пятилетнюю, а затем сократить ее продолжительность и до двух лет. Значение ее все падало. Императоры сделали попытку возродить ее и предоставили (с Феодосия I) самим общинам избирать себе дефенсоров, своих "защитников", которые могли бы непосредственно сноситься с главою государства и доводить до его сведения об утеснениях и обидах, чинимых беззащитному плебею (plebs urbana) сильными людьми и имперской бюрократией, а также разбирать собственной властью судные дела, возникавшие на этой почве. Дефенсор стал, таким образом, как и в свое время куратор, местным человеком (его теперь избирали все классы муниципального общества из среды самых уважаемых и влиятельных декурионов, из т.н. principales), и ему могли быть более близки и дороги интересы муниципия, который был поставлен под его защиту.

Но реформа эта не оживила должности дефенсора и мало помогла муниципальному населенно. Она пришла слишком поздно: процесс перерождения муниципального строя и неуклонно шедший по его стопам процесс умирания муниципальной жизни, развивавшиеся на почве общих условий политической и социальной эволюции римского общества, сделали уже к этому времени слишком большие успехи. И дуовиры, и куратор, и дефенсор - все эти три должности продолжали существовать в каждой муниципальной общине, отмечая собою три последовательные эпохи в истории муниципального строя и одинаково бессильные удержать его от дальнейшего разложения. Если тем не менее муниципальный строй все же в той или иной мере до поры до времени сохранялся на римской почве (когда на ней началась уже новая жизнь и стала развиваться в более узких формах, уже вне широких рамок римской государственности, к этому времени уже разложившейся), то не в малой мере произошло это благодаря поддержке со стороны новой общественной силы, которая постепенно формировалась в недрах старого общества и концентрировала в себе его отливавшую от старых форм энергию, чтобы потом явиться единственной широко и прочно организованной силой, способной не только устоять среди бурь и непогод последнего столетия Западной Римской империи, но и все более и более укрепляться и стать опорой нового общественного и политического порядка, а также всего того, что еще сохранилось от прошлого и не было обречено на немедленное исчезновение. Римской церкви удалось то, что не удалось римскому императору: удалось дать городам в лице епископа настоящего "защитника" (defen-sor civitatis), своим огромным религиозно-моральным авторитетом подавлявшего всякую светскую власть и способного оказывать действительную защиту слабому от посягательств сильного и власть имущего, ограждать его от повсеместно царившего безграничного произвола. Сначала фактически, а с течением времени и в силу права епископ постепенно приобретает влияние и власть в пределах муниципия (совпадавших с пределами его епархии) и становится во главе его в качестве администратора и судьи, с юрисдикцией которого должен был считаться и губернатор провинций. В VI в. мы уже видим епископа председательствующим во всех избирательных собраниях своего города и контролирующим все стороны муниципального управления, а также разбирающим тяжбы, возникавшие среди муниципального населения.

Мы проследили лишь одну сторону процесса перерождения муниципального строя Римской империи, именно постепенное ограничение самостоятельности муниципальных магистратов и переход принадлежавшей им власти и прав в руки новых назначавшихся центральной властью должностных лиц, а в конце концов в руки представителя церкви, епископа. Уже один факт этого ограничения и этого перехода должен был сильно поубавить у высшего класса муниципального общества интерес к занятию выборных должностей, уже не дававших никакого удовлетворения честолюбию и тщеславию и не располагавших к добровольным жертвам на нужды и украшение родного города. К тому же с течением времени, с ростом императорского единства, местный патриотизм, унаследованный от той поры, когда муниципии были еще в той или иной мере самостоятельными республиками, и без того мало-помалу ослабевало, провинциалы (после эдикта 212 г. после Р. X.) начинали чувствовать себя гражданами империи, и им стала представляться более заманчивой более блестящая столичная карьера, золотое кольцо римского всадника и тога (toga laticlava) римского сенатора. Богатый провинциал, с честью прошедший лестницу муниципальных должностей и располагавший состоянием по меньшей мере в 400 000 сестерций, мог рассчитывать стать членом всаднической аристократии; а отсюда недалеко было и до сената: имущество в миллионе сестерций и занятие даже самой незначительной имперской магистратуры, а то и простое получение от императора одних лишь знаков ее открывали такому всаднику возможность войти в состав высшего сословия в государстве, стать римским сенатором.

Но это был не единственный путь. С тех пор как стала развиваться и забирать власть имперская бюрократия, для честолюбия открылись новые перспективы, и даже служба в бесчисленных канцеляриях (officia) стала сулить почести и знатность. Если прежде, когда еще живы были традиции республиканской поры, всякий уважавший свое гражданское достоинство муниципальный советник с глубочайшим презрением смотрел на продажного наемника, отдававшего свой труд и свою личность в полное и бесконтрольное распоряжение начальника канцелярии, нередко выслужившегося вольноотпущенника, вчерашнего раба, то теперь, по мере того как монархический режим, торжествуя материально, в то же время делал все больше и больше успехов и в деле разрушения политических и моральных понятий римского общества, унаследованных от эпохи республиканской свободы, и замены их совсем иным политическим и этическим кодексом, более соответствовавшим интересам новой власти и нового политического и общественного порядка, изменились взгляды и представителей муниципальной аристократии, и честолюбивый провинциал уже не обнаруживал той брезгливости, которая отличала римского гражданина прежней поры, и, не интересуясь больше уже значительно утратившей свою привлекательность муниципальной карьерой, без особенного насилия над собою поступал в одну из столичных канцелярий, не без основания рассчитывая при наличности необходимых условий сделать здесь более блестящую карьеру и вернуться в родной город римским всадником и даже сенатором. А свою привлекательность муниципальная карьера утратила не только потому, что сфера деятельности муниципальных властей была до крайности сужена и ограничена рассмотренными нами правительственными мероприятиями. Были налицо еще другие условия, делавшие несение муниципальных должностей не только мало привлекательным, но прямо-таки тяжелым делом, и чем дальше, тем тяжесть эта все увеличивалась.

Мы уже знаем, что муниципальная магистратура (как и магистратура римская) была бесплатной и требовала от облеченного властью лица больших расходов в виде добровольных жертв на пользу родной общины. Чем больше были жертвы, тем больше было чести муниципальному сановнику, и его окруженное славой имя переходило в потомство, а благодарные современники воздвигали ему статую на общинный счет. Естественно, что граждане муниципия на выборах отдавали предпочтение тем кандидатам, от которых они могли ждать самых великих и самых богатых милостей. Очень скоро эти добровольные жертвы стали обязательны для муниципальных сановников. Их требовал если не закон, то прочно укоренившийся обычай, не допускавший никаких нарушений. С течением времени, по мере того как муниципальные honores вследствие указанных выше причин утрачивают свою привлекательность, обычай этот со своей стороны начинает отвращать многих от занятия общинных должностей. Не давая прежнего удовлетворения, магистратура представляется уже материально отяготительным бременем, которого многие начинают избегать, так что уже к концу I в. до Р. X. центральному правительству приходится принимать меры к тому, чтобы муниципальные должности не оставались незамещенными. Август понижает необходимый для занятия этих должностей возраст с 32 до 23 лет. В городское право испанских общин конца I в. пришлось вставить параграф, предусматривающий возможность недостатка в кандидатах на выборные должности и гласящий, что в таком случае руководящий выборами дуовир сам должен предложить в качестве кандидата на ту или иную должность подходящее лицо; это последнее может со своей стороны назвать еще двух лиц, и выбор между ними (всеми тремя) решало уже народное голосование; при этом избранный таким образом обязан был принять избрание, в противном случае подвергаясь тяжелому штрафу.

В муниципальное самоуправление проникает, таким образом, принцип внешнего принуждения, правда, пока еще в сравнительно ограниченном виде; но недалеко было время, когда он получил здесь совершенно неограниченное применение. Не следует упускать из вида, что отсутствие кандидатов на муниципальные должности не только тормозило ход муниципального управления, но и грозило его материальным ресурсам, так как добровольные пожертвования, делавшиеся магистратами, составляли настолько важную статью общинного бюджета, что отсутствие ее или сколько-нибудь значительное сокращение ставило общину в немалое затруднение, и со стороны правительства было вполне естественным как-нибудь предотвратить подобного рода бюджетные колебания. И правительство не нашло ничего лучшего, как сделать для каждого магистрата муниципальной общины обязательным истратить на общинные нужды определенную, соответствующую высоте его должностного ранга сумму, не делая при этом различия между людьми, добровольно принявшими выборную должность, и людьми, принявшими ее по принуждению. Положение это к началу II в. (после Р. X.) получило уже повсеместное применение.

Раз и занятие муниципальных должностей, и добровольная трата весьма значительных сумм на пользу общины во время отправления магистратуры стали повинностью, к несению которой правительство принуждало каждого муниципального гражданина, удовлетворявшего требованиям возраста и имущественного ценза, то в интересах граждан каждого муниципия было привлечь к отбыванию этой повинности возможно больший круг людей и, в частности, тех из жителей муниципия, которые, не имея в нем прав гражданства, тем самым были освобождены и от тех тягостей, какие были соединены с пользованием ими и, в частности, с правом несения муниципальных магистратур. Припомним, что наряду с гражданами в каждом муниципии жили простые обыватели (in-colae) (обыкновенно граждане других муниципиев), а в некоторых из них и подданные муниципия. И вот теперь граждане муниципиев начинают обращаться к правительству с ходатайствами о том, чтобы были наделены правами муниципального гражданства как обыватели, так и подданные.

Нужно заметить, что к этому времени в муниципальных общинах уже сложился правящий класс, служебная, вернее сказать, должностная аристократия. Это были самые богатые граждане общины, самые крупные землевладельцы (possessores) муниципального округа. Из них выбирались магистраты, из них же, следовательно, составлялся и муниципальный сенат; сыновья и родственники сенаторов являлись естественными кандидатами в квесторы, эдилы и дуовиры, а через них и в сенаторы; в сенаторы можно было им попасть и прямо, если бывших магистратов не хватало для заполнения сенаторского списка (album curiae). Одним словом, это были или уже внесенные в список сенаторы, или более или менее близкие кандидаты в сенаторы. Не удивительно, что термин ordo decurionum (так назывался муниципальный сенат) стал обозначать не только муниципальный сенат в собственном смысле, но и весь этот наследственный правящий класс муниципальной общины, этот класс куриалов (curiales, т.е. людей, способных быть членами курии).

Если прежде, в эпоху расцвета муниципального самоуправления и свободы, этот правящий класс обнаруживал тенденцию к сословной замкнутости, то теперь, когда в муниципальную жизнь проник принцип принуждения, и несение муниципальных должностей из высоко ценившейся привилегии превратилось в тяжкую повинность, тенденция эта сменилась ей противоположной, и сословие деку-рионов стало стремиться к возможно большему расширению своих рамок, и именно этот смысл имели отправлявшиеся от них к императору ходатайства, о которых только что была речь. Чем тягостнее становились муниципальные повинности, тем все шире и шире раздвигались рамки декурионата, и в конце концов в ordo принужден был вступить каждый, кто обладал необходимым имущественным цензом. А между тем всякий, кто только мог найти к этому способ, старался уклониться от несения муниципальных должностей. Число лиц, добровольно бравших на себя общинные должности, чтобы этим избавить от этого тяжкого бремени других, для которых оно было еще тяжелее, становится все меньше и меньше. Дуовирам все чаще и чаще приходится при выборах самим указывать "подходящих" кандидатов, так как добровольных кандидатов оказывается все меньше и меньше. А между тем эта т.н. "номинация" (nominatio) была вещью обоюдоострой: если указанный дуовиром кандидат не оказывался "подходящим", то есть, если у него не оказывалось собственных средств, необходимых для несения навязанной ему должности, то эти средства должен был доставить ему сам дуовир, его указавший, из собственного имущества. Это привело к тому, что дуовиры в интересах самосохранения поставили номинацию в зависимость от решения большинства ordo, декурионов, к которым таким образом и перешли фактически выборы должностных лиц и вместе с тем имущественная ответственность за выбранное ими лицо. Если в прежнее время, когда муниципальных должностей домогались как высшей чести, декурионы все свое влияние пускали в ход во время выборов, чтобы обеспечить дуовират, эдилитет или квестуру за своими сыновьями и родственниками, то теперь, когда выборы перешли прямо в их руки, они стали действовать совершенно наоборот, стараясь всеми способами избавить своих сыновей и родственников от этой ставшей непосильной чести.

Уже совершенно невыносимым стало лежавшее на декурионах бремя, когда Диоклетиан, произведя уже знакомую нам податную реформу и введя поземельный натуральный налог (capitatio terrena), взвалил на декурионов взимание налога и ответственность за его исправное поступление. Если и до этого муниципальные повинности (в которые превратились когда-то высоко ценившиеся муниципальные honores) разорили много состоятельных семейств и тем уменьшили контингент людей, способных нести их, и в соответствующей мере усилили тяжесть бремени, лежавшего на тех, кто еще мог выносить его, то теперь они стали производить настоящий хозяйственный разгром в сословии декурионов. Кто только мог, бежал из курии. У кого была протекция, тому удавалось получить от императора должность с титулом vir egregius, освобождавшим от де-курионата, а то и просто один лишь должостный ранг (к этому времени обычай раздавать одни лишь должностные ранги и привилегии людям, никаких должностей в действительности не занимавшим, получил самое широкое распространение). Многие и действительно поступали на службу, и это было для них тем легче, что Диоклетиан, как мы знаем, сильно увеличил войско и армию чиновничества и тем создал большой спрос на людей, необходимых для этого. Прежде в муниципальной жизни немалое участие принимали ветераны. Теперь им удается добиться освобождения от декурионата для себя и для своих сыновей. Ввиду этого многие поступают на военную службу лишь для того, чтобы поскорее откупиться от нее и выйти в отставку человеком, свободным от муниципального бремени.

Все это вело все к большему и большему опустению курий. И правительство, и оставшиеся еще в курии декурионы все усилия употребляли на то, чтобы не дать курии окончательно захиреть и лишиться таким образом возможности играть ту важную фискальную роль, на которой покоилась вся податная система государства. Давно уже был открыт доступ в курию и вольноотпущенникам. Теперь Диоклетиан издал повеление, чтобы в декурионы записывали безграмотных людей и людей, занимающихся грязным ремеслом, а также тех, кто запятнал свою гражданскую честь предосудительным поведением; он также отменил до тех пор имевшее законную силу постановление, что дети при жизни родителей не могут без их согласия вступать в ordo decurionum. Co своей стороны декурионы зорко следили за тем, чтобы не ускользнул от муниципальной петли тот, у кого только они могли подозревать сколько-нибудь значительные ресурсы. Но все это оказывалось недостаточным для того, чтобы остановить неуклонно развивавшийся процесс разложения муниципального строя. Тогда правительство решило прибегнуть к радикальному средству.

В 325 г. Константин Великий издал следующее постановление. Кто родился в сословии декурионов, иначе куриалов, того ни постановление его ordo, ни даже рескрипт императора не могут освободить от несения муниципальных повинностей той общины, к которой он по рождению принадлежит. Не имеет он и права переселиться в другую общину, и если он сделает это, то обязывается нести муниципальные повинности обеих общин. Не может он также занимать какой бы то ни было гражданской или военной должности. Даже те из сословия декурионов, кто уже занимал подобную должность, должны были оставить ее и вернуться в ordo своей родной общины, если только они не имели уже за собой двадцати лет службы или не дослужились до определенного, значительного служебного положения (primipilaris). Даже разрешение императора, которого добивались (и получали) многие, чтобы поступить на службу, даже его указ объявлялся не имеющим уже силы. Все это было распространено также и на тех, кто, не происходя из сословия декурионов, был уже привлечен в силу "номинации" со стороны декурионов данной общины к несению муниципальных повинностей и путем поступления на государственную службу хотел избавиться от них. Не подлежали принудительному возвращению в ordo своей родной общины лишь те из сословия декурионов, кто уже служил в придворных канцеляриях или уже был римским сенатором. Освобождались от разорительного декурионата по понятным фискальным мотивам и наследственные арендаторы императорских земель. Не вступали по-прежнему в сословие декурионов и сыновья ветеранов, но только в том случае, если они до двадцатипятилетнего возраста сами вступали в войско; в противном случае и они приписывались в сословие декурионов.

Через год с лишним (в 326 г.) в дополнение к этому указу Константин разослал префектам циркуляр, который еще более ограничивал круг должностей, занятие которых освобождало от муниципального ига. Возвращению в ordo подлежали теперь и те из сословия декурионов, которые занимали придворные должности; о тех из них, которые уже носили титул comes, а также занимали высшие должности в финансовом управлении или были наместниками провинций всаднического ранга, было сказано, что сами они остаются на своих местах, но сыновья их обязаны вернуться в ordo той общины, откуда они родом. Было признано недействительным прежнее постановление, что двадцать лет государственной службы освобождали от декурионата. Лишь для некоторых разрядов официалов, служба которых признавалась особенно необходимой для блага государства, и прежде всего для весьма немалочисленной армии государственных шпионов ("любопытных", curiosi, иначе - agentes in rebus), император находил возможным сделать исключение: они и впредь, прослужив известный срок (не для всех из них одинаковый: для одних 25 или 20 лет, для других 15 и даже 10), навсегда освобождались от декурионата.

Законодательство Константина Великого знаменует собою уже совершенно открытый переход к новому порядку отношений между государством и обществом и кладет прочные правовые основы этому порядку. Указ 325 г. и циркуляр 326 г. не более и не менее, как прикрепляют куриалов (иначе - декурионов) к курии, превращают их в наследственно несущее бремя муниципальных повинностей и фискальной ответственности государственное сословие, в сословие тяглых людей.

Это прикрепление к государственным повинностям, к государственному тяглу постигло не одних декурионов (куриалов). Оно распространилось, как мы скоро увидим, и на другие классы римского общества и мало-помалу перестроило общество на новых началах кастовой наследственности и неподвижности. Тот же Константин Великий в 331 г. издал указ, направленный против декурионов, которые, опираясь на законы 325 и 326 годов, попытались расширить рамки своего сословия тем, что записывали в кандидаты на муниципальные должности еще далеко не достигших законного возраста сыновей официалов, живших на территории данной общины, с тем чтобы они, достигнув соответствующего возраста, уже не могли уклониться от муниципальной службы и поступить на государственную службу. Запрещая подобного рода приемы, император в то же время постановляет, что всякий, кто происходит от официала, имеет право быть принятым в ту же канцелярию (officium), в которой служил его отец. Указ 331 г. создает, таким образом, наследственных официалов, как указ 325 г. создает наследственных солдат, предписывая, как мы видели, сыновьям ветеранов до двадцатипятилетнего возраста поступать в военную службу, если они не желают быть записанными в сословие декурионов. Мы скоро увидим, что такому же сословному закрепощению подверглись и ремесленники, и крестьяне. Теперь же мы дополним сказанное о деку-рионах еще некоторыми данными.

Законодательство не остановилось на указах Константина. Правительство неутомимо продолжало изыскивать меры, чтобы приостановить непрекращавшееся опустение курий. Уже с конца III в. уклонению от участия в муниципальной жизни не в малой мере способствовало делавшее все большие и большие успехи христианство.

Управление общиной было тесно связано с языческой религией, которая освящала все муниципальные функции и находилась в ведении муниципальных властей. Не удивительно, что христиане избегали муниципальных должностей, тем более духовные лица. С официальным торжеством христианства при Константине дело изменилось: у христиан уже не было религиозных оснований отказываться от несения муниципальных повинностей в качестве магистрата и члена общинного совета. Свободными от этих повинностей могли быть только духовные лица. И Константин Великий официально признал за ними эту привилегию. Но, признав несовместимость декурионата с духовным званием, он этим создал вполне законный путь для людей, желавших освободиться от тяжкого бремени, лежавшего на куриалах, открыв им двери в духовное сословие. Преемники Константина скоро заметили, к каким результатам приводило его постановление, и рядом указов постарались парализовать неудобные для муниципального строя последствия этого постановления. Так, в 364 г. Валентиниан и Валент обязали всех декурионов, желавших вступить в духовное сословие, оставлять все свое состояние кому-либо из своих родственников, который бы вступил благодаря этому в курию на место ушедшего из нее, а то и просто оставлять его самой курии; а в 398 г. Аркадии и Гонорий и вовсе запретили декурионам вступать в духовное сословие, грозя ослушникам насильственным возвращением в курию.

У куриалов оставался еще один выход: сделаться римским сенатором. Правда, при тех ограничениях служебной карьеры куриала, о которых была речь выше, это завершение ее было вещью, очень мало доступной для куриала, но все же не вполне недосягаемой, и императорские указы стремятся загородить и этот выход, все же остававшийся не вполне закрытым. Так, в 390 г. императоры Валентиниан, Феодосии и Аркадий объявляют, что вышедшие из куриалов римские сенаторы должны вместе со своими детьми оставаться в курии своей родной общины. Правда, несколько позже те же императоры позволили им вместо себя оставлять в курии заместителей, которых они должны были снабдить необходимыми для этого средствами, но в 439 г. Феодосии Младший запретил всем без исключения куриалам добиваться сенаторского достоинства и всяких вообще повышений.

Тщательно закрывая выход из сословия куриалов, правительство продолжало изыскивать средства к его пополнению. Все, у кого была земельная собственность в размере не менее 25 югеров (около 6,25 десятин), обязаны были по достижении 18-летнего возраста вступать в курию, т.е. в сословие куриалов. Раз вступив в курию, человек должен был сохранять неприкосновенным свое имущество, обеспечивавшее ему возможность несения лежавших на нем повинностей. У правительства окончательно складывается взгляд на имущество куриала как на фонд, гарантирующий исправное ведение муниципальных дел, а главное, исправное получение казной государственных налогов, лежавших на городском округе, и оно зорко следит за тем, чтобы куриал каким-либо путем не уменьшил этого фонда. Куриал мог продать свою недвижимость или своих рабов лишь с разрешения губернатора провинции и то только в силу абсолютной необходимости, иначе акт продажи считался недействительным. Если куриал по завещанию или еще при жизни делал какие-либо отчуждения в пользу лиц, не принадлежавших к курии, то он обязан был, с IV в., платить при этом пошлину в пользу своей курии. Юстиниан и вовсе запретил куриалам подобные отчуждения. В 428 г. Феодосии и Валентиниан постановляют, что курия имеет право на четвертую часть имущества куриала, которое по закону переходит к лицу, не принадлежащему к курии, а Юстиниан принимает ряд мер к тому, чтобы во всех случаях смерти куриала без законных или узаконенных детей курия получала четверть, а затем и три четверти его имущества.

Мы не будем продолжать нашего перечня мер, которые императорское правительство принимало для пополнения пустевших курий и для окончательного закрытия выхода из них тем, кто раз попал туда. Перечень этот вышел бы слишком длинным. И того, что уже сказано, достаточно, кажется нам, для того чтобы вполне определенными чертами обрисовалось перед нами то положение, которое создавали эти меры для куриалов, прикрепляя их к государственному тяглу. "Всякий знает, что куриалы - рабы республики (servi rei publicae)", выразился как-то один из императоров V в. И куриалы действительно стали рабами государства и узниками своего муниципия. Курия стала для них наследственной тюрьмой. Приписать человека к курии было равносильным ссылке его на галеры, в каторжные работы; и преступников, вместо того чтобы подвергать наказанию или отдавать на казнь (loco suppilicii, ob culpam), зачисляли в куриалы. То же делали в последний период гонений и с богатыми христианами вместо того, чтобы отдавать их на растерзание диким зверям. Рабы государственного интереса, обязанные все приносить ему в жертву и единственный смысл своей жизни видеть в неусыпном служении ему, они, как настоящие рабы, подвергались жесточайшим пыткам за малейшее уклонение от своего тяжкого долга; за малейшую неисправность в удовлетворении предъявляемых к ним непомерно тяжелых фискальных требований императорское правительство не жалело для них кнутов с свинцовыми наконечниками и других еще более страшных кар. Если в прежние времена декурионы тратили свои средства, свой ум и свою энергию на пользу и на украшение своей родной общины, то теперь все свои силы они направляли на то, чтобы сбросить с себя ее оковы и бежать из страшной тюрьмы. И, несмотря на истинно драконовские меры правительства, им удавалось бежать из нее. Бывали случаи, что они убегали целыми массами (в 388 г. куриалы четырех городов Мёзии разбежались все разом) и, скрывшись в лесах, составляли разбойничьи шайки и жили грабежом.

Предшествующее изложение в достаточной, как нам кажется, мере выяснило общий характер и социальный и политический смысл рассмотренной нами эволюции римского муниципального строя. Мы внимательно наблюдали печальную картину того, как полные жизни и самой энергичной и свободной деятельности общественные организмы, какими были римские муниципии в эпоху своего процветания, императорское правительство мало-помалу превратило в свои фискальные органы, в механически двигавшиеся колеса своей огромной административной машины и тем убило в них всякую энергию и всякую жизнь и, обрекая на невыносимо тяжкое рабство когда-то самые сильные и самые деятельные элементы муниципального населения, наносило непоправимый удар их материальному и духовному существованию и все более и более развивало в них ненависть к государству, заставляя их видеть в нем источник всех своих бедствий, страшную губительную силу и своего злейшего врага. Убивая муниципальную свободу и разрушая социальную основу муниципальной жизни, когда-то сильный класс средних землевладельцев, империя неуклонно шла к своей собственной погибели.

ГЛАВА VIII

Прикрепление к государственному тяглу куриалов путем постепенного превращения их в наследственно несущее бремя муниципальных повинностей и фискальной ответственности сословие представляет собою лишь один из элементов общего процесса закрепощения, которому постепенно подверглось римское общество в течение IV - V вв. под все возраставшим бременем требований, предъявлявшихся ему государством. Общество Римской империи стало перестраиваться на новых началах, стало расчленяться на резко обособленные сословные группы, наследственные касты, обреченные на подневольную службу государству в качестве его органов и орудий. Наследственной кастой, кроме куриалов, сделались, как мы видели, и официалы, имперская бюрократия; характер наследственной касты в значительной мере приобрело и имперское войско; та же участь постигла и производительные классы римского общества, крестьян и ремесленников; не избегли ее и торговцы. Мы и должны теперь заняться выяснением того, как и в каких формах произошло закрепощение этих представителей хозяйственной деятельности римского общества, и к каким хозяйственным, социальным и политическим последствиям оно привело, предварительно ознакомившись с главными чертами хозяйственной эволюции римского общества в эпоху, предшествовавшую закрепощению и, как увидим, не в малой мере подготовившую его*.

______________________

* В частности истории римского землевладения и вопросу о происхождении крепостного права (колоната) в Римской империи посвящены, между прочим, следующие сочинения: названное исследование И.М. Гревса (Гревс И.М. Очерки из истории римского землевладения), а также его статьи: Гревс И.М. Большое сельское поместье древней Италии и крупное землевладение в римском мире к концу I в. империи // ЖМНП. 1897, сентябрь - октябрь; Гревс И.М. Новое исследование о колонате // ЖМНП. 1886, ноябрь - декабрь; Фюстель де Куланж Н. Д. История общественного строя древней Франции. Т. IV (Аллод и сельское поместье) / Пер. с фр. под ред. И.М. Гревса. СПб., 1906; Фюстель де Куланж Н. Д. Римский колонат / Пер. с фр. под ред. И.М. Гревса. СПб., 1908; Виноградов П. Г. Происхождение феодальных отношении в лангобардской Италии. СПб., 1880 (первая глава посвящена вопросу о происхождении колоната); Виноградов П. Г. Средневековое поместье в Англии. СПб., 1911 (глава вторая посвящена римским отношениям и, в частности, организации земельной собственности и колонату); Белоруссов М. Колонат. Варшава, 1903; Пригоровский Г. Развитие колонатных отношений в римской Африке // Ученые Записки Императорского Московского Университета. Отдел ист.-фил. Вып. 38. 1909; Beaudouin E. Les grands domaines dans 1'empire romain d'apres des travaux recents // Nouvelle revue historique de droit francais et etranger. Paris, 1897 - 1898; Schulten A. Die romischen Grundherrschaften. Weimar, 1896; Heisterbergk B. Die Entstehung des Colonats. Berlin, 1876; Gummerus H. Der romische Gutsbetrieb als wirtschaft-licher Organismus nach den Werken der Cato, Varro und Columella. Leipzig, 1906; Weber M. Die romische Agrargeschichte in ihrer Bedeutung fur das Staats und Privatrecht. Stuttgart, 1891; Rostovzev M. Studien zur Geschichte des romischen Kolonates. Leipzig - Berlin, 1910 (с результатами этой своей капитальной работы М.И. Ростовцев познакомил русскую публику в журнале "Современный мир" (Ростовцев М.И. Исследования в области римского колоната / Современный мир. 1911, январь - февраль), а немецкую - в статье: Rostovzev M. Kolonat // Handworterbuch der Staatswissenschaften / Hrsg. von J. Conrad, L. Elster, W. Lexis. 3 Aufl. Jena, 1909); см. также статью: Ростовцев М.И. Колонат // Новый Энциклопедический Словарь Брокгауза и Ефрона. Т. 22.

______________________

Нам уже приходилось касаться римского землевладения и отчасти хозяйства, когда шла речь о социальных причинах перехода республиканского режима в монархический. Мы видели, что одним из крупнейших результатов завоевательной политики Рима было развитие в римском обществе крупного землевладения. Если процесс образования больших поместий начался чуть ли еще не за пределами сколько-нибудь достоверной истории римской республики, то в последние два века этой истории он развивался с особенной силой и быстротой, все более и более обнаруживая свои антисоциальные тенденции, все более и более губительно отражаясь на благосостоянии основной массы римского гражданства, крестьян, и тем создавая грозную опасность для всего государства. Мы указывали в своем месте, что это сосредоточение земли в руках правящего класса и обезземеление крестьян, делавшее все большие и большие успехи, было одной из основных причин, приведших римскую республику к политическому кризису, который и разрешился возникновением принципата.

Новой монархии предстояло смягчить социальные контрасты, отняв у земельной и денежной аристократии социальное и политическое господство над массой и подняв материально эту последнюю. В какой мере ей удалось справиться с чисто политической стороной этой обширной задачи, удалось сокрушить силу и крепость правившей миром олигархии, беспощадно истребляя самых неподатливых и непримиримых ее представителей и заставляя остальных признать новый режим и приспособиться к созданным им условиям, об этом вполне определенно и выразительно говорит история принципата с самого момента его утверждения. Не так ясен и определенен ответ на вопрос о результатах, достигнутых монархией в ее борьбе с социальным преобладанием политически обессиленной ею аристократии.

Да и самый факт борьбы монархии с аристократией на социальной почве представляется далеко не в определенных терминах. Элемент планомерного стремления к ясно сознанной цели, в значительной мере наблюдаемый в истории отношений представителей новой власти к аристократии, поскольку эта последняя являлась политической силой, и дающий нам полное право говорить о борьбе римской монархии с аристократией из-за политической власти, далеко не в такой мере заметен в социальной политике императоров, поскольку может быть речь о социальной политике, когда мы имеем в виду целый ряд самых различных мероприятий правительства, направленных на самые разнообразные стороны хозяйственной и правовой жизни общества и преследовавших интересы самых различных социальных слоев, а то и просто своекорыстные интересы правившей династии. Конфискации, так неумеренно часто постигавшие колоссальные владения членов сенатской знати, несомненно, экономически ослабляли это когда-то всесильное сословие и укрепляли экономическую силу монархии. Но можно ли усмотреть в этих конфискациях сознательное стремление монархии социально ослабить аристократию? Не была ли это простая расправа императоров со своими политическими врагами и один из легких способов расширить свои земельные владения? К тому же, захватывая в свои руки латифундии знати, императоры этим вовсе не облегчили хозяйственной и социальной зависимости земледельческой массы, которая при этом только меняла одного господина на другого и, как скоро увидим, попадала в еще более тесную зависимость: ведь закрепощение крестьян раньше всего произошло как раз на императорских доменах. То же можно сказать и о других способах расширения императорами своих земельных владений, сравнительно скоро достигших колоссальных размеров. Император стал крупнейшим римским землевладельцем, и его многочисленные латифундии как главы государства и как частного лица были разбросаны по всему признававшему римскую власть миру и находились в заведовании обширной и сложной администрации - вот вполне реальный результат приобретательской деятельности представителей римской монархии и, в частности, произведенных ими многочисленных и нередко колоссальных конфискаций. Бесспорно, это создавало императору очень твердую почву для дальнейшего упрочения своей власти и, в частности, давало ему материальную силу для борьбы с враждебными ему элементами и течениями в римском обществе; но едва ли здесь можно усматривать какую-либо социальную политику римской монархии, направленную к поднятию массы путем ослабления хозяйственного и социального могущества аристократии.

Как будто больше данных говорить о социальной политике мы находим в мероприятиях императоров, направленных непосредственно к поднятию материального положения крестьянской массы и землевладельцев среднего типа. К числу их принадлежит основание колоний как в Италии, так и в провинциях, и организация правительством империи поземельного кредита для мелких и средних собственников Италии, а также предоставление массе безземельного люда в арендное пользование небольших участков императорских земель. Таким путем императоры достигали в известной мере чисто политической цели, успокаивая социальное недовольство низших классов, не менее опасное для них, чем политическая вражда представителей когда-то всесильной аристократии. По существу все эти меры были едва ли не тем же, чем были для столичного пролетариата panis et circenses, и хозяйственного и социального преобладания аристократии они не подрывали да и едва ли имели в виду подрывать.

Сознательной социальной политики в этом смысле в отношении к аристократии императоры не преследовали. Они лишь имели в виду вытравить из аристократии республиканские чувства и понятия и воспитать ее в монархических чувствах и идеях, и нам уже приходилось отмечать успехи, достигнутые ими в этом отношении. Постепенно превратившись в дворянство, аристократия стала опорой трона, и ее представители высшую цель своего честолюбия стали видеть в титулах и отличиях, жалуемых монархом за верную службу, а также в тех великих и богатых милостях, которыми монархия щедрою рукой осыпала своих верных слуг. Монархия не только не ослабила хозяйственного и социального преобладания аристократии, но в сильнейшей мере усилила его за счет своих собственных колоссальных владений, постепенно переходивших путем всякого рода пожалований в руки чиновных представителей высшего класса общества, и тем в конце концов, в ряду других факторов, подготовила себе немало крайне серьезных и опасных осложнений. Все это как будто дает нам право утверждать, что если монархия, возникнув в форме принципата, вела борьбу с аристократией, то борьба эта велась на чисто политической почве. Уже самый факт возникновения принципата знаменовал собою победу монархии над всемогущим до тех пор нобилитетом, и дальнейшая борьба имела в виду лишь окончательно закрепить приобретенное.

Но эта чисто политическая борьба имела не одни чисто политические результаты. Победа монархии была победой широкой политической формы над выродившейся узкой формой городского государства, приносившей в жертву небольшой сравнительно и тесно сплоченной общественной группе законнейшие материальные и духовные интересы всего тогдашнего цивилизованного мира. В своем месте мы старались в возможно более конкретных терминах выяснить, какое положение создавало это неограниченное владычество нобилитета для массы римского гражданства и для миллионов провинциалов. Мы видели, что оно являлось полным отрицанием правильного государственного порядка и гарантируемого им обеспечения сколько-нибудь нормального материального и духовного развития огромного конгломерата народов и стран, подвластных римской державе. Победа монархии означала победу настоящего государственного порядка над хаосом и анархией своекорыстных интересов правившей миром олигархии, не говоря уже о том, что это была победа мира (pax romana) над ужасами давно уже непрекращавшейся междоусобной войны, страшно губительной для культурного развития как Италии, так и всех ее провинций, повергавшей в прах всякое право и закон. Постепенное развитие общеимперской администрации, как областной, так и центральной, упразднившей между прочим бесконтрольное хозяйничанье в провинциях публиканов и заменившей представляемую ими поистине варварскую фискальную систему иной, менее губительной для хозяйственных интересов миллионов провинциального населения, развитие и повсеместное распространение муниципального самоуправления, постепенное уравнение в правах провинциалов с римскими гражданами Италии, получившее свое завершение в эдикте Каракаллы (212 г. после Р. X.) и создание стройной и тонкой, все стороны широкого гражданского оборота предусматривающей системы права - все эти блага культурной гражданственности, естественно, должны были сильно двинуть мирный прогресс римского общества, поднять его производительные силы как в хозяйственной, так и в духовной сфере и, в частности, дать простор тем народнохозяйственным (в бюхеровском смысле) интересам, которые постепенно были вызваны к жизни завоевательной политикой республики (объединившей мало-помалу вокруг одного политического центра сначала различные в хозяйственном отношении области Италии, а потом еще более различные страны побережья Средиземного моря и тем создавшей возможность широкого, проникающего во все концы мировой державы обмена), но при господстве республиканской олигархии с ее хищническим отношением к провинциям не могли получить вполне правильного и интенсивного развития. Монархия создала условия для правильного и в достаточной мере интенсивного развития этих народнохозяйственных интересов, создав твердый гражданский порядок, обеспечивавший широкий хозяйственный оборот и устранявший те тормозы, которые задерживали его развитие при республиканском режиме. А тормозы эти были весьма серьезны, и коренились они в финансовой политике римской республики, нам уже в достаточной мере знакомой. Нам нужно остановиться несколько на общем характере хозяйственной физиономии римского мира в последние века республики, чтобы для нас стало ясно, в какой мере финансовая и общая политика этой поры тормозила хозяйственное развитие римской державы, и чем явилась для него монархия и созданный ею политический и гражданский порядок.

В научной литературе с особенной силой подчеркивались непродуктивность и спекулятивность римского капитализма, его неспособность оплодотворить промышленность, вдохнуть в нее жизнь и развитие и привести трудовую деятельность общества "к правильной эволюции и к стройной дифференциации ее функций, захватывая все общество и перерабатывая весь порядок его быта" (Гревс И.М. Очерки из истории римского землевладения. С. 28). Одни исследователи готовы распространить эту характеристику на все эпохи римского капитализма, другие ограничивают ее лишь эпохой республики. Для этих последних капитализм республиканской поры - капитализм бесплодный и губительный, основанный не на поднятии производительных сил страны, а на понижении их, на одностороннем поглощении центром продуктов окраин, а не на истинно хозяйственном обмене центра и окраин. Капиталы, сосредоточившиеся в руках отдельных представителей римского общества этой эпохи, не являлись продуктом экономического развития римского мира, а внезапно нахлынули в столицу благодаря причинам чисто политическим, благодаря завоеванию провинций и в результате откупной системы, этой своеобразной, перенесенной из узких рамок городского государства системы государственного хозяйства, а также в результате грабежа провинций римскою знатью. Откуп втягивал в сферу своих операций и мелкие капиталы (particulae), которые, следовательно, также не получали производительного применения. Откупные спекуляции шли рука об руку с ссудными спекуляциями, также поставленными на очень широкую ногу и также очень выгодными благодаря тому, что нуждавшихся в ссуде всегда было очень много среди провинциальных городов и зависимых от Рима восточных царей, в отношении к которым римские капиталисты из сенаторов и всадников не находили нужным особенно стесняться ни в смысле высоты процента, ни в смысле мер взыскания ссужаемых сумм. Таким образом, капитализм эпохи республики не поднимал и не развивал производительности страны, не осложнял ее хозяйственной жизни, не развивал промышленности и не создавал новых ее отраслей, а сам жил за счет продуктивности провинций, истощая хозяйственные силы и убивая хозяйственную жизнь провинций.

Римский капитализм республиканской эпохи представлял собою, таким образом, продукт ненормальных отношений между государством-городом и его провинциями, являлся результатом того зла, которое органически было связано с устаревшей уже политической формой города-государства и устранение которого могло совершиться лишь с политической реформой. Монархия, взяв в свои руки взимание налогов и постепенно перестроив весь политический порядок, убила спекуляцию и тем дала более здоровое направление развитию римского капитализма и всей хозяйственной жизни страны, создав условия для универсального обмена и для мирового хозяйства на почве объединения всего греко-римского мира в одно государство. Та народнохозяйственная картина, которую легко набросать, остановив внимание на огромных капиталах, сосредоточивавшихся в руках представителей правящих классов республики, на биржевой игре, страстно увлекавшей и богачей, и мелкий люд, на огромном притоке в Рим продуктов всего мира, - далеко не точная картина хозяйственной жизни республиканского Рима в ее основах. Не меняется существо дела и тогда, когда мы обратим внимание на уже известный нам рост крупного землевладения и хозяйства в Италии и в провинциях и на соответствующее ему обезземеление крестьянской массы. Развитие рабского плантаторского хозяйства и обеднение крестьянства не позволили Италии выйти из форм натурального хозяйства. На почве развития капитализма, явившегося результатом государственного хозяйства республики, и хозяйство Италии получило другой характер; но сущность его не могла измениться, так как не изменились внутренние экономические условия производства и рынка, и формы хозяйства остались формами примитивного, натурального хозяйства. Капитал внес только одно: ту неестественную систему хозяйничанья, которую зовут рабским хозяйством, - явление, возникшее не органически, явление наносное, не связанное с сущностью экономической жизни древности и так же быстро исчезавшее, как и появлявшееся. Хозяйство Италии и некоторых провинций не выходило за пределы натурального хозяйства. В Италии [...] действительно удовлетворял сам свои потребности, и под это понятие "дома" ([...]) могут быть подведены и более обширные поместья, ведшие хозяйство с помощью рабского труда.

И торговля римская - всего лишь спекуляция. Из провинций привозится в Рим и Италию все необходимое, особенно предметы роскоши. Для этого с провинциями возникают очень оживленные торговые сношения; возникают общества торговцев; римские капиталисты снаряжают целые торговые флоты. Но и это капитализм непродуктивный. Ввоз здесь назначен для государства и аристократии исключительно; стране нечем отвечать на ввоз; ей нечем покрыть его; она ничего не производит, а покрывают его те же провинции, достигшие в период эллинизма с его здоровой экономической жизнью значительного благосостояния: оттуда через откупщиков и магистратов плывут в Рим новые и новые капиталы.

Таким образом, настоящего продуктивного помещения капиталов мы не видим в римской республике. Капитал не оживлял тогда страны, не вносил культуры в мало цивилизованные страны, не вызывал к жизни новых отраслей промышленности, но исключительно жил за счет продуктивности провинций, отчего продуктивность эта не росла, а падала.

Ключ к пониманию всего своеобразия римского капитализма республиканской поры нужно искать в истории Рима. "Рим прямо от форм примитивной жизни переходит к владычеству сначала над Италией, затем над целым миром. Он не жил с начала своей завоевательной эпохи естественной экономической жизнью, он не развивался равномерно. Рост его государственности далеко опередил его экономическое развитие, и на почве этого противоречия и выросли странные на первый взгляд элементы развитого народного хозяйства на основе хозяйства натурального. Не забудем, что в числе римских провинций были такие, как Азия и Сирия, где экономическое развитие шло медленно и естественно, равномерно с развитием форм государственности. Утрачивая свою государственность, эти страны сохранили свои экономические особенности и влияли в этом отношении на Рим, но главным образом с внешней стороны" (Ростовцев М.И. Капитализм и народное хозяйство в древнем мире. С. 195-196).

В этой картине хозяйственного развития римской республики немало глубоко верных штрихов и основных линий. Уже Моммзен рельефно отметил спекулятивный характер римского капитализма республиканской эпохи и картинно сравнил его с вавилонской башней. Но едва ли бы он согласился со всеми подробностями представленной нами картины. Подчеркивая спекулятивность и непродуктивность римского капитализма названной эпохи, оставили в тени целый ряд весьма значительных явлений и фактов римского хозяйственного развития, которые не вполне гармонируют с такой характеристикой. Нельзя отрицать, что расцвет капитализма в последние века республики вызван не экономическими, а часто политическими причинами: завоеванием и своеобразной эксплуатацией провинций; нельзя также отрицать и того, что, приняв так резко выраженное спекулятивное направление, капитализм этот должен был в силу указанных выше причин весьма губительно отзываться на хозяйственной жизни провинций. Но едва ли мы вправе категорически утверждать, что капитализм этот никаких продуктивных, истинно хозяйственных целей себе не ставил и вследствие этого никакого серьезного воздействия на хозяйственную жизнь Италии и провинций в народнохозяйственном направлении не оказал. Если крупное землевладение было фактом хозяйственной жизни Рима уже в очень отдаленные времена, то наплыв капиталов в Рим из провинций через хищные руки публиканов и проконсулов и приумножение их с помощью спекуляций в сильнейшей мере ускорили процесс образования латифундий, облегчая для сенаторской и всаднической аристократии покупку земли у частных лиц и - что самое главное - захват ею в свое исключительное пользование переходившей в руки государства в огромном количестве, конфискуемой у побежденных провинциальной земли (ager publicus) и делая для них еще более возможной эксплуатацию своих таким путем расширявшихся владений. В то же время беспрерывные войны выбрасывали на рынок массы дешевого человеческого товара, более всего доступного богатевшим капиталистам и удобного для ведения крупного хозяйства на их латифундиях.

Самый факт развития крупного латифундиального хозяйства, по чисто хозяйственным соображениям применявшего более дешевую и, следовательно, сокращавшую издержки производства рабскую рабочую силу, едва ли может быть признан гармонирующим с чисто натуральным характером, приписываемым италийскому хозяйству, и с чисто спекулятивным характером, будто бы присущим римскому капитализму республиканской эпохи. Факт этот свидетельствует о другом: во-первых, о том, что хозяйственная жизнь Италии стала подвергаться весьма существенным изменениям как раз в народнохозяйственном направлении, и, во-вторых, о том, что стекавшиеся в Рим не экономическим путем капиталы получали далеко не одно лишь чисто спекулятивное применение, но ставили себе и вполне хозяйственные цели. Войны и завоевания, создавая спекулятивный капитализм и облегчая развитие крупного землевладения и хозяйства положительным путем, в то же время облегчали, как мы знаем, этот процесс и отрицательным путем, разрушая благосостояние воинов-крестьян, привлекая на италийский рынок дешевый, а то и вовсе даровой провинциальный хлеб и тем подрывая крестьянское хозяйство и делая крестьянские участки легкой добычей латифундиальных собственников. Понижение цен на хлеб, вызванное конкуренцией провинциального хлеба, подрывая в Италии крестьянское хозяйство и крестьянское землевладение, в то же время определяло характер хозяйственной деятельности владельцев латифундиев, направляя ее главным образом на производство оливкового масла и вина и на крупное скотоводство.

Мы видим, таким образом, что путем завоевания и спекулятивным путем собиравшиеся в Рим капиталы оказывали влияние и на хозяйственную жизнь Италии, а также и провинций, облегчая и там, и здесь развитие крупного землевладения и крупного хозяйства (в смысле хлебопашества, а больше всего виноделия, мае-лоделия и скотоводства) в ущерб самостоятельному мелкому и среднему землевладению и хозяйству. Переход к формам крупного хозяйства, располагавшего к тому же большими свободными капиталами, едва ли дает право говорить об исключительно спекулятивном характере римского капитализма, убивавшем продуктивность страны, а не поднимавшем ее, а также о том, что центр римской державы лишь односторонне поглощал продукты окраин, сам не делая никакого хозяйственного прогресса и оставаясь, все на той же, прежней хозяйственной стадии, на стадии натурального хозяйства. Что развитие крупного землевладения и крупного хозяйства, ускоренное собиравшимися в Рим не экономическим, а фискальным и спекулятивным путем капиталами, подрывало и крестьянское, и среднепоместное хозяйство и землевладение и этим увеличивало кадры сельского и городского пролетариата, это правда. Но этот бесспорный факт сам по себе ничего не говорит в пользу понижения производительности страны; скорее наоборот; во всяком случае, констатируя его, мы отмечаем лишь социальный результат хозяйственной эволюции и перемену в хозяйственных формах.

Развитие крупного латифундиального землевладения и хозяйства уже в республиканскую эпоху знаменовало собою наступление нового фазиса в хозяйственной жизни Италии и провинций, фазиса широкого народного, капиталистического хозяйства. Оно и возможно было потому, что объединение сначала Италии, а потом и всего побережья Средиземного моря под властью Рима делало возможным между признавшими власть Рима странами широкий обмен, создавало рынок, для которого и могли теперь работать крупные хозяйства. Если можно говорить, да и то с очень большими оговорками, о натуральнохозяйственной физиономии крупных поместий доброго старого времени римской республики, когда, как в феодальные эпохи вообще, для крупного землевладельца главный интерес представляла, может быть, не столько власть над землей и ее хозяйственная эксплуатация, сколько власть над людьми, сидевшими на его земле и создававшими ему его политическое могущество, когда определяющую роль играл, следовательно, не столько экономический, сколько социальный интерес, то в последние века республики, когда владельцы латифундиев превратились в ревностных виноделов, маслоделов и скотоводов, едва ли уже может быть речь о господстве натурального хозяйства, об ойкосе с его хозяйственными и социальными особенностями, и мысль, что обеднение крестьянства и капиталистический способ пользования имениями при посредстве рабского труда не позволили Италии выйти из форм натурального хозяйства, для нас остается недоказанной. Крупные хозяйства Италии (как и провинций) работали для обширного рынка, и Италии было чем отвечать на ввоз из провинций, и ее торговля не была лишь спекуляцией и не состояла лишь в привозе в Рим и в Италию всего необходимого и особенно предметов роскоши. Возникшие в Италии и в провинциях огромные латифундии (да и не они одни) в последние века республики вели крупное, рассчитанное на обширный рынок капиталистическое хозяйство и мало были похожи на самодовлеющие хозяйственные организмы едва ли когда-либо существовавшей эпохи натурального хозяйства.

Таким образом, вполне признавая, что внезапный расцвет римского капитализма еще в эпоху республики заключал в себе немало элементов искусственности и далеко не являлся естественным продуктом нормального развития хозяйственной жизни Италии и провинций, а представлял собою скороспелый плод чисто политических обстоятельств, и что капитализм этот в сильной мере проникнут был чертами спекулятивности, в то же время нельзя отрицать, что расцвет этот отразился весьма серьезными, чисто хозяйственными последствиями на Италии и на провинциях, двинув их экономическое развитие по пути денежного, менового, народного, капиталистического хозяйства, прежде всего в форме крупных предприятий, крупного производства на основе главным образом рабского труда. В последние века республики были уже налицо условия, делавшие возможным крупное, рассчитанное на обширный сбыт капиталистическое хозяйство. И крупное хозяйство и явилось в форме латифундиального хозяйства с рабским преимущественно трудом. В интересах этого крупного менового, капиталистического хозяйства начал Рим борьбу на жизнь и на смерть со своим торговым соперником Карфагеном; те же капиталистические интересы главным образом определили и его дальнейшие завоевания. Утверждение принципата, создавая твердый политический и гражданский порядок для всей римской державы, тем самым создавало условия для дальнейшего и уже беспрепятственного развития менового, денежного, народного хозяйства в намеченных всей предшествующей историей формах.

Нам необходимо теперь несколько ближе приглядеться к внутренней организации латифундия, чтобы понять хозяйственную и социальную сущность этой возобладавшей в римском мире уже к концу республики хозяйственной формы и ее общественную роль.

Когда мы говорим о крупном землевладении в Риме, мы должны строго различать те фазисы, которые оно проходило в своем историческом развитии. Крупное поместье древнейшей поры, латифундий конца республики и первых веков империи и крупное поместье позднейшей империи, это - три очень различные хозяйственные и социальные организации.

Не говоря уже о том, что крупное землевладение более ранней эпохи размерами своими далеко уступало латифундиям позднейшей поры, главной отличительной его особенностью являлось то, что здесь более или менее крупное владение было соединено с мелким хозяйством: поместье распадалось на ряд мелких хозяйств, которые вели и лично зависевшие от владельца люди, его клиенты, держа от него землю на прекарном праве, т. е. без надлежащего правового обеспечения. Если сам землевладелец и вел собственное барское хозяйство, То едва ли оно было сколько-нибудь значительно по своим размерам, и весьма возможно, что рабочие руки для него давали жившие во дворе землевладельца немногочисленные рабы, а также и клиенты, платившие за землю оброк натурой и помогавшие землевладельцу вести его хозяйство. Есть данные предполагать, что уже и тогда крупное поместье с указанными сейчас хозяйственными особенностями не было чуждо коммерческих целей, в известной мере носило черты менового хозяйства, что сбыт доставлявшихся клиентами - арендаторами натуральных оброков занимал здесь видное место; тем не менее едва ли не главное значение крупного владения для его собственника заключалось в том, что власть над землей давала ему власть над людьми и этим обеспечивала ему видную роль в обществе и государстве.

Уже чисто экономический, коммерческий интерес представляла земля для владельца латифундия последних веков республики, хотя не следует упускать из вида очень подчеркиваемый Фюстель де Куланжем факт сильнейшего развития именно к этому времени в римском обществе новой клиентеллы, превращавшей, по словам Фюстель де Куланжа, римскую республику в "ассоциацию нескольких сотен семейств, очень богатых и очень могущественных, богатых в особенности благодаря захвату огромного домена государства, могущественных главным образом благодаря тысячам подданных, которых каждое из них имело на этих землях"; в "соединение двух или трех сот фамилий, вокруг каждой из которых группировались тысячи людей" (Фюстель де Куланж Н.Д. История общественного строя древней Франции. Т. IV. СПб., 1906. С. 505). И теперь приобретаемая чрез посредство земли власть над людьми играла немаловажную роль в глазах крупного землевладельца; но, поскольку земля его обширных латифундиев получала хозяйственное назначение, чисто хозяйственный принцип осуществлялся во всей своей силе. Теперь-то и появляется на латифундиях крупное капиталистическое хозяйство, и рабский труд начинает играть в нем огромную роль. Это был расцвет менового, народного хозяйства в римском мире, объединенном республикой и организованном принципатом.

Не следует при этом думать, что рабский труд, получивший теперь в латифундиальном хозяйстве такое огромное значение, совершенно вытеснил оттуда труд свободный. Население латифундия далеко не состояло из одних рабов, живших в особых, для них выстроенных казармах и выходивших на работу в кандалах под удары бича своих же собратьев, рабов-надсмотрщиков. Далеко не всю свою землю возделывал магнат с помощью многочисленного персонала этой своей familia rustica. И теперь аренда занимала в его поместьях далеко не последнее место. Начать с того, что рабское хозяйство имело много неудобных и невыгодных сторон, не говоря уже о его сравнительно малой продуктивности. Плиний Старший прямо говорит, что самое плохое дело - обрабатывать поля исключительно с помощью рабского труда, и что это приходится делать лишь людям, у которых нет другого выхода (Coli rura ab ergastulis pessimum est et quiquid agitur a desperantibus) (P/m.Sec.HN.,VII,18). Чисто рабское хозяйство возможно было лишь в форме скотоводства; вследствие этого оно дольше всего удержалось в Калабрии, Апулии, Аукании и в долине реки По; в других же формах чисто рабское едва ли когда и существовало в римском мире. Уже во времена Катона (сер. II в. до Р. X.) наряду с рабами, играющими уже главную роль в крупном хозяйстве, мы встречаем и вольнонаемных рабочих (politores, operarii), пришлых людей, без которых нельзя было обойтись администрации поместья в страдную пору. Они получали за свой труд часть продукта. Насколько был необходим для барского хозяйства труд таких вольнонаемных рабочих, видно из слов Катона, который не советует покупать имения, не убедившись заранее, что по соседству легко будет найти таких рабочих. Еще до Катона, в т.н. Лициниевых законах (нач. II в. до Р. X.), предписывается, чтобы частью рабочих рук в крупном хозяйстве были свободные рабочие руки.

При все более и более расширявшихся пределах поместий вести в них хозяйство исключительно плантационным способом, с помощью главным образом рабского труда было совершенно невозможно. Выходом являлось фермерское хозяйство. Рабское хозяйство можно было вести без убытков, как оказывается, лишь на части земельной площади крупного поместья, остальную землю следовало сдать мелкими участками в аренду. Таким путем собственник поместья сваливал с себя значительную долю риска по ведению хозяйства на своей земле и перекладывал ее на плечи арендаторов и тем обеспечивал себе верный денежный доход, позволявший ему жить в Риме и участвовать в политической деятельности его сословия. Центральным пунктом поместья по-прежнему оставалась барская усадьба (villa rustica) с рабом - управляющим (villicus) и с более или менее значительной familia rustica (сельскохозяйственные рабы). Но с помощью этой familia эксплуатировалась лишь часть земли поместья и возможно, что на этой части занимались маслоделием и виноделием как наиболее выгодными статьями италийского экспорта. Остальная земля поместья, годная для хлебопашества и требовавшая большого количества рабочей силы (хлебопашество в те времена требовало интенсивного труда) и большого дохода не сулившая, сдавалась в аренду небольшими участками.

Указаний на существование фермерского хозяйства в Италии дошло до нас немало и с довольно раннего времени. Между прочим, известно, что Катилина сражался при Пистойе вместе со своими клиентами и арендаторами (колонами). Развивалось фермерское хозяйство и в провинциях, где также рано обнаружилась сравнительно малая доходность плантаторского хозяйства с рабским трудом на обширных земельных площадях, и в то же время оказались не менее очевидны выгоды, связанные с мелкой фермерской культурой в смысле большей производительности поместья, сдаваемого мелкими участками, и большей обеспеченности дохода при сравнительно меньших хлопотах по управлению и меньшем риске. Крупные провинциальные собственники были тем более заинтересованы в большей продуктивности своих земель, что земли эти платили налоги государству. В некоторых провинциях, как, например, в Египте или Африке, климатические условия (засухи и ливни и периодические разливы Нила) требовали децентрализации рабочих сил, которая и достигалась путем раздачи земли мелкими арендными участками еще задолго до присоединения их к Риму. И в провинциях, как и в самой Италии, мы видим все те же элементы сельскохозяйственной эксплуатации: плантации с рабским трудом, вольнонаемных рабочих и арендаторов.

Социальный материал для фермерского хозяйства доставляло все более и более обезземеливавшееся крестьянство, которое к эпохе принципата еще не окончательно погибло, но уже было подорвано в корне и таяло безостановочно. Переходя на положение мелкого арендатора, крестьянин в большинстве случаев попадал в значительной мере в подневольное положение. Создававшаяся для него арендой экономическая зависимость от владельца латифундия нередко осложнялась и отягчалась чисто личной от него зависимостью как от сильного в большинстве случаев человека, которая выражалась и в назойливом вмешательстве поместной администрации в хозяйственную деятельность арендатора и развилась и усилилась впоследствии, когда арендная система стала занимать преобладающее положение в римском хозяйстве и из денежной превращалась в половничество (colonia partiaria). Но об этом будет речь в следующем параграфе, в котором мы рассмотрим генезис и характерные особенности третьего фазиса в развитии крупного землевладения в Риме, изучим перерождение латифундия, каким он сложился и развился к эпохе принципата и в первые века империи, в латифундий последних веков империи со всеми его хозяйственными, социальными и политическими особенностями.

ГЛАВА IX

Утверждение принципата знаменовало собою победу настоящего государственного порядка над хаосом и анархией своекорыстных интересов правившей всем римским миром аристократии и тем создавало гарантии, необходимые и для нормального развития экономических сил и отношений, как они складывались по мере объединения стран и народов, занимавших побережье Средиземного моря. Общая и фискальная политика республики в сильнейшей степени тормозила хозяйственное развитие римской державы, принося в жертву правительственной олигархии хозяйственные интересы провинциального населения и давая хозяйственной жизни римских граждан нездоровое, спекулятивное направление. Тем не менее было бы, как мы видели, несогласным с целым рядом совершенно бесспорных фактов утверждать, что республиканский режим давал место лишь искусственному, чисто спекулятивному капитализму, вполне будто бы совмещавшемуся с неприкосновенностью элементарных натуральнохозяйственных основ экономического строя Италии и тех ее провинций, которые еще не достигли, до завоевания их римскими легионами, более высокой ступени хозяйственного развития, на какой находились, например, покоренные Римом государства эллинистического востока. Вполне признавая, что римскому капитализму последних веков республики в весьма значительной мере присущ был спекулятивный, нехозяйственный в строгом смысле характер, все же нельзя отрицать и того, что спекулятивностью далеко не исчерпывалась его сущность и что наряду со спекуляциями сосредоточивавшиеся в руках сенаторского и всаднического сословий капиталы получали и вполне производительное назначение и со своей стороны двигали хозяйственное развитие Италии и провинций по широкому пути менового, денежного, народного, капиталистического хозяйства. Развитие уже в это время крупного, латифундиального землевладения и хозяйства не оставляет на этот счет никаких сомнений. Рассмотрение внутренней организации латифундия и знакомство с хозяйственными задачами, которые он себе ставил уже в эпоху республики, окончательно нас в этом убеждают. Торжество монархии, устранив мало-помалу тормозы, которые задерживали более широкое и более интенсивное народнохозяйственное развитие, еще более усилило меновой характер латифундиального хозяйства, которое теперь получало возможность уже беспрепятственно развивать свои чисто коммерческие, капиталистические тенденции в соответствии с запросами обеспеченного монархией мирового рынка.

Первые два века империи явились эпохой хозяйственного и культурного расцвета римской державы. В это именно время латифундий вполне становится на народнохозяйственную почву, являясь преобладающей формой сельскохозяйственного производства как в Италии, так и во всех провинциях, с теми ее особенностями, какие уже в достаточной мере определенно наметились еще в республиканскую эпоху. Мы уже видели эти особенности и знаем, что хозяйственный строй латифундия этой поры отличался довольно значительной сложностью, что изображать латифундий исключительно как арену крупного, исключительно на рабском труде покоящегося хозяйства, как это было принято в исторической литературе еще сравнительно недавно, значит игнорировать целый ряд весьма важных фактов и явлений, весьма характерных для хозяйственной жизни латифундия изучаемой нами эпохи. Мы видели, что чисто рабское крупное хозяйство возможно было лишь в форме скотоводства и практиковалось лишь в местностях, более всего приспособленных к этому (например, в Калабрии, Апулии, Лукании, в долине реки По), крупное же земледелие всегда нуждалось и в свободном труде, в труде вольнонаемных рабочих (operarii, mer-cennarii, politores), без которых оно совсем не могло обходиться в страдную пору; и к тому же оно занимало далеко не всю площадь латифундия, так как лишь на сравнительно небольшой земельной площади можно было без убытков вести рабское земледельческое хозяйство, остальную же землю приходилось сдавать в денежную аренду мелким арендаторам.

Не следует, конечно, преувеличивать ограниченность размеров барского хозяйства на латифундиях, т.е. впадать в крайность, противоположную той, в какую впадала прежняя теория, представлявшая латифундий в виде огромной плантации чуть ли не с тысячами закованных в цепи рабов. Барское хозяйство, которое вел владелец латифундия с помощью весьма многочисленного рабского персонала своей familia rustica, было, несомненно, крупным капиталистическим хозяйством, как об этом, между прочим, свидетельствует то, что мы знаем о составе и об организации этой familia rustica. Здесь мы находим рабов самых разнообразных сельскохозяйственных специальностей (officia, ministeria) и ввиду этого разделенных на соответствующие группы с особым для каждой magister operum во главе, в свою очередь разбивающиеся на группы по десяти человек (decuriae), отданные под наблюдение десятников (decurio). Нечего и говорить, что поставленный во главе поместного управления раб, villicus, должен был обладать, помимо агрономического опыта и знания хозяйственных условий данной местности, еще и немалыми административными способностями, чтобы справляться с нелегкой задачей планомерного воздействия на эту сложную хозяйственную систему, как ни облегчалась эта задача тогдашним правом, которое не признавало за носителями рабочей силы этого обширного и сложного хозяйства человеческой личности и тем устраняло многие из тех затруднений, какие приходится собственными средствами, а то и с помощью администрации улаживать крупным предпринимателям в наше время, имеющим дело со свободными людьми и со свободными гражданами.

Но если первые два века империи были той эпохой, когда латифундий получил возможность развить в более или менее полной мере свои народнохозяйственные тенденции, вполне отчетливо определившиеся уже в последние столетия республиканского режима, то начиная приблизительно с III в. после Р.X. в жизни его намечается ряд перемен, с неуклонностью стихийного процесса ведших к постепенному подавлению этих тенденций и к перерождению латифундия из народнохозяйственного организма в организм в значительной мере натуральнохозяйственный с характерными для него хозяйственными и социальными особенностями. Это уже был третий фазис в эволюции крупного землевладения в римском обществе, представлявший собою в известной мере возвращение к первому, также, как известно, характеризующемуся наличностью натурально-хозяйственных тенденций, и в то же время органически связанный со вторым, а в общем являющийся своеобразным продуктом политической, социальной и экономической эволюции, которой в силу сложного ряда причин постепенно подвергалось общество Римской империи, как это мы уже отчасти видели раньше. Причины хозяйственного упадка и регресса, весьма определенно сказавшегося в римском обществе уже в III в. и выразившегося в постепенном возвращении хозяйственной жизни к формам, близким к натуральному хозяйству, весьма сложны. Сказать, что главной причиной этого процесса было прекращение во II в. завоевательных войн, сделавшее невозможной дальнейшую поставку на рынки человеческого материала, рабов, на труде которых покоилось крупное, рассчитанное на обширный спрос хозяйство владельцев латифундиев, не значит разрешить поставленный вопрос. Можно согласиться с Максом Вебером (а мы имеем в виду именно его как автора книги "Аграрная история Рима" (Вебер М. Аграрная история Древнего мира. М., 1923) и статьи "Социальные причины падения античной культуры" (Вебер М. Социальные причины падения античной культуры // Научное слово. Ч. VII. 1904)), что рабская казарма не могла пополняться сама из себя и была рассчитана на постоянную прикупку рабов, что рынок рабов с правильной и удовлетворяющей спрос поставкой человеческого материала составлял необходимое условие существования рабской казармы, производившей для рынка, и что лишь только подвоз рабов надолго приостановился, рабские казармы должны были опустеть, и крупные плантации с их лишенными брака и собственности рабами должны были рухнуть. Но почему же, лишившись рабов, латифундиальные собственники не обратились к свободному, наемному труду, почему они не продолжали вести крупное хозяйство, но уже на иных началах, с помощью наемных рабочих? Ведь свободных рабочих рук было очень много в то время, ведь процесс концентрации земельной собственности продолжался безостановочно, и безземельная масса все росла и росла. Очевидно, были налицо условия, делавшие невозможным дальнейшее существование крупного капиталистического хозяйства вообще, как рабовладельческого, так и всякого другого. Что оставалось делать крупным собственникам с землею, которую они не могли уже эксплуатировать прежним, плантационным способом, это вопрос иной, и дальнейшая хозяйственная история римского общества дала на него вполне ясный и определенный ответ, к которому мы скоро и перейдем; но предварительно мы должны так или иначе ответить на вопрос, оставленный без ответа и даже не поставленный Максом Вебером, вопрос о причинах невозможности продолжать ведение крупного капиталистического хозяйства в каком бы то ни было виде.

Э. Мейер (в "Экономическом развитии древнего мира" (Мейер Э. Экономическое развитие древнего мира. С. 169, 198 - 201)) видит основную причину внутреннего разложения, которому подверглось римское общество уже при Антонинах и которое выразилось в страшном упадке благосостояния и уменьшении населения, запустении государства и возврате к варварству, не в чем ином, как в беспрерывном росте крупного капитала и неизбежном рядом с ним увеличении неимущего пролетариата: latifundia perdidere Italiam, jam vero et provincias ("латифундии погубили Италию, а теперь и провинции". - Пер. науч. ред.). Полное развитие капитализма, денежного хозяйства, капиталистического права со всеми его последствиями приводит, по его мнению, к разрушению сельского строя в пользу городского. Привлекая сельское население материальными и социальными выгодами, видами на быстрое обогащение и хорошо оплачиваемые занятия, а также на даровое содержание, на возможность для бедняка просуществовать попрошайничеством и тунеядством, город - так думает Э. Мейер - не только политически, но и материально поглощает деревню, систематически уничтожает естественные и необходимые для сельского строя жизненные и торговые сношения и делает невозможным дальнейшее существование сельского населения. Но это разорение сельского населения в скором времени должно было отразиться и на благосостоянии самого города. Торговля прерывается, промышленность замирает, тысячи рабочих рук остаются без дела, и города начинают пустеть, как раньше пустели деревни. Таким образом, "город, первоначально бывший главным фактором культурного развития и причиной колоссального роста благосостояния, в конце концов уничтожает благосостояние, культуру и наконец самого себя". Э. Мейер готов видеть во всем этом проявление особого исторического закона, сущность которого заключается в том, что культура, достигнув наивысшего развития, и при полной исправности внутреннего строя, и без вмешательства сколько-нибудь опасного внешнего врага, разлагается изнутри и снова уступает место варварству.

К сожалению, Э. Мейер не развил этой последней мысли достаточно конкретными соображениями, набросанная же им картина разложения римской культуры слишком схематична. Тем не менее нельзя не признать за соображениями Э. Мейера известной, и не малой, цены, хотя они далеко не исчерпывают всей сложности вопроса. Э. Мейер слишком упрощает и процесс, им изучаемый, и проблему, которую ставит это изучение. В частности, для него, можно сказать, вовсе не существует политическая сторона процесса, те изменения, какие безостановочно происходили в государственной организации римского общества и были связаны с превращением принципата в абсолютную монархию и, со своей стороны, влекли за собою глубокие перемены в социальном и хозяйственном строе общества, все более и более превращая его из живого организма в механически действовавший аппарат, с помощью которого государство удовлетворяло свои все более и более возраставшие и осложнявшиеся потребности.

А потребности эти с ростом римского государства возрастали все больше и больше. "Политический рост Римской империи совершался так быстро, что за ним не могло поспевать культурное и хозяйственное развитие", говорит М.И. Ростовцев. Не надо забывать, что в Римской империи на немногие действительно развитые в хозяйственном и культурном отношении территории Востока и Запада (каковы Италия, Греция, некоторые части Малой Азии, Египет, некоторые части Сирии и Месопотамии, может быть, также Галлия и отчасти Испания и Африка) "приходились колоссальные пространства варварской земли, которая для того, чтобы быть в состоянии жить одной жизнью с остальной империей, чтобы не быть лишь балластом, но действительно стать частью империи, нуждалась в колоссальных колонизаторских силах и в колоссальных средствах для их защиты и для приведения в культурное состояние: вспомним только об урегулированной системе дорог и границ с валами и укреплениями, вспомним о войске. Нужно представить себе ту колоссальную работу, которую нужно было сделать в Дунайских провинциях, в Германии, в Британии, во внутренних частях Испании, в южной и западной Африке, в Понте, Каппадокии и в северной Сирии и которая была произведена главным образом римскими солдатами почти без всякой помощи со стороны туземного населения, которое было малочисленно и стояло на низком уровне культуры и через посредство римских солдат, чиновников и теgotiatores должно было быть постепенно привлечено к правильной хозяйственной и культурной жизни! Клонившейся к упадку национальной силы эллинов и италиков не хватало для этого, и она прямо была высосана новыми землями. И хозяйственные силы не доросли до этой задачи. Империя должна была обеднеть, так как слишком многого приходилось требовать от ее хозяйственно развитых частей". В этом Ростовцев видит причину того, что податное бремя в Римской империи все усиливалось, благодаря чему все шире развивалась система т.н. литургий (т.е. обязательных и принудительных личных и имущественных повинностей, налагаемых государством на своих подданных для удовлетворения своих потребностей), благодаря чему сила культурных частей империи все падала. "Как Греция после Александра Великого была истощена Востоком, который высосал из нее все соки, так Италия и сам Восток были теперь постепенно поглощены в хозяйственном и культурном смысле варварским Западом. Римская империя как империя ведь нуждалась главным образом в двух вещах: прежде всего в урегулированном бюджете, который все рос, т.е. в пунктуальном безнедоимочном взимании податей, и, во-вторых, в дальнейшем расширении обязанной платить подати территории, в приведении в культурное состояние почвы, в умножении податных единиц. Каждая новая центурия (земельная единица) являлась для государства приобретением, тем еще более запустение одной центурии являлось неизмеримой потерей... Для того, чтобы поддерживать государство как мировое и как культурное государство, необходимо было высасывать соки из самых лучших частей населения и этим приводить в запустение государство"(Rostovcev M. Studien zur Geschichte des romischen Kolonates. Leipzig-Berlin, 1910. S. 388-389,390.).

Оставляет Э. Мейер без рассмотрения и такой крупный политический факт, как политический кризис, тянувшийся чуть не весь III в. и вызванный борьбою за императорский престол претендентов, которых одновременно выставляли разные части империи.

Было бы, конечно, преувеличением сказать, что кризис этот является основной причиной упадка денежного хозяйства, особенно ясно обнаружившегося как раз к началу IV в. Тем не менее нельзя отрицать, что кризис III в. подорвал основы утвердившегося и укрепившегося в течение первых двух веков широкого политического порядка, гарантировавшего широкий хозяйственной оборот и денежное, народное хозяйство, а кроме того и непосредственно произвел в империи сильнейший хозяйственный разгром, после которого обществу уже нелегко было оправиться и тем труднее было выносить все усиливавшийся фискальный гнет, вызванный, помимо других причин, и начавшимся с конца второго и особенно с начала III в. почти непрерывным напором германцев на римские границы, требовавшим от империи больших военных расходов. Правительство начинает испытывать хроническую нужду в деньгах. А между тем денег трудно достать, и не потому только, что правительству приходится употреблять для этого большие усилия: достать их трудно потому, что их уже мало и в обращении, так как денежный обмен уже сильно ослабел, и деньги уже стали превращаться в товар. Чтобы помочь беде, правительство часто и без всякого ограничения начинает прибегать к порче монеты. Дела эта операция, конечно, не поправляет, и Диоклетиану, как известно, приходится решительно перейти к натуральнохозяйственной податной системе, уже и до него весьма нередко практиковавшейся, теперь же делающейся единственно возможным способом обеспечить необходимые для государства правительственные средства.

Таким образом, уже к началу царствования Диоклетиана сказались во всей определенности и полноте результаты целого ряда причин, угнетающим образом действовавших на хозяйственную жизнь римского общества и возвращавших ее к более узким и элементарным формам. Естественно, что крупному капиталистическому предприятию, каким являлось в первые два века империи сельскохозяйственное производство во владениях земельных магнатов, теперь уже не оказывалось места. У него не оказывалось уже почвы в общих хозяйственных условиях, постепенно слагавшихся в империи и представлявших собою отрицание широкого хозяйственного оборота и широкого рынка. Не теряя власти над своими громадными поместьями, магнаты постепенно лишены были возможности ставить себе прежние хозяйственные цели, и им поневоле приходилось давать совершенно иное направление хозяйственной жизни латифундиев, единственно возможное в новой политической и хозяйственной обстановке, в которой постепенно очутилось общество Римской империи. Мы и перейдем теперь к рассмотрению тех форм, в какие постепенно отлились хозяйственная жизнь крупного поместья и его социальный строй.

Постепенно все более и более дававшая себя знать невозможность вести крупное, на рабском ли или на свободном труде основанное, на обширный рынок рассчитанное хозяйство заставляла земледельцев все более и более сокращать размеры собственной эксплуатации и решительно переходить к иной хозяйственной системе.

Система эта была не нова. Раздача земли в аренду мелкими участками - а мы именно о ней и говорим - давно, как мы знаем, практиковалась крупными землевладельцами, являясь необходимым коррективом плантационного хозяйства. Но если прежде она занимала все-таки второстепенное место, то теперь она выступает на первый план, являясь единственно возможной при новых условиях формой эксплуатации земельных богатств владельцев лати-фундиев. Мелкий арендатор начинает теперь играть роль главной фигуры на хозяйственной сцене Римской империи, принадлежавшую некогда крестьянину-собственнику, а потом перешедшую к клейменному и закованному в кандалы рабу.

Перестав существовать как система крупного капиталистического хозяйства, латифундий долго еще оставался в качестве крупного владения, и можно сказать, что те же в конце концов причины, которые делали необходимым дробление его на ряд мелких хозяйственных организмов, в то же время приводили к еще большему укреплению владельческих прав латифундиального собственника и вместе с тем к созданию самого внимательного и самого назойливого контроля этого последнего над жизнью зависимых от него арендных хозяйств. Это последнее обстоятельство сообщает хозяйственному строю латифундия последних веков империи своеобразный характер и дает нам право видеть в нем какой-то компромисс (или синтез) двух совершенно различных хозяйственных систем: арендные хозяйства здесь представляют собою скорее тесно связанные с направляющим все центром клеточки сложного хозяйственного организма, чем самостоятельные хозяйственные тела; они не сами ставят себе цели, а скорее служат средствами для осуществления целей, которые ставит им центр. В этом смысле можно согласиться с Максом Вебером, когда он говорит, что система римской фермерской культуры представляет собою не что иное, как один из способов - и при том самый рациональный - эксплуатации поместья самим землевладельцем, что станет еще яснее, если мы обратим внимание на то, что обыкновенно сам землевладелец снабжал своим мелких арендаторов хозяйственным инвентарем и получал с них теперь арендную плату обыкновенно уже не деньгами, а натурой, в виде части продуктов их труда (partes agrariae, отчего сами эти арендаторы назывались coloni partiarii). Можно сказать, что, и раздробившись на ряд мелких арендных хозяйств, латифундиальное хозяйство не вполне утратило характер крупного предприятия. Разница с прежним, однако, в том, что это крупное предприятие не могло уже ставить себе прежних капиталистических целей, что задачи его уже не имели коммерческого характера, что оно не имело уже в виду интересов рынка и руководствовалось интересами совсем иного порядка.

Если латифундий предшествующей народнохозяйственной эпохи представлял собою явление чисто экономическое, преобладавшую тогда форму хозяйственной жизни римского общества, направлявшейся свободной игрой хозяйственных интересов, то теперь в нем следует видеть своеобразную организацию хозяйственных и общественных сил, призванную служить прежде всего интересам государства и разделившую участь всех других общественных организаций империи, превратившихся, как мы знаем, в служебные органы всемогущего государства. Та чисто экономическая зависимость, в какую, естественно, попадал безземельный мелкий человек, становясь арендатором крупного землевладельца, осложнялась теперь узами принудительного характера, которыми связывало его с этим последним государство, видевшее теперь в земельном магнате представителя своих собственных фискальных и полицейских интересов, своего служилого человека, обязанного отвечать перед правительством за исправное отбывание всех лежавших на населении его владельческой территории государственных повинностей и содействовать местным и центральным властям в охранении общественного порядка.

Среди этих повинностей, бесспорно, первое место занимала уплата государству натурой поземельно-подушной подати (в своем месте мы видели, что введенная Диоклетианом податная система представляла собою своеобразную комбинацию собственно поземельной подати с податью поголовной), и единственно возможным для государства средством обеспечить себе правильное поступление продуктов труда земледельческого населения было поручить владельцу латифундия бдительный надзор за тем, чтобы труд этот правильно и продуктивно отправлялся экономически зависимыми от него людьми, что вполне в то же время совпадало и с его собственными хозяйственными интересами.

Но государству важно было не только обеспечить правильное отправление земледельческого труда, но и самую его наличность. Для него было необходимо не только то, чтобы землевладелец надлежащим образом обрабатывал данный участок, но также и то, чтобы на данном участке был всегда налицо владелец необходимых для его обработки рабочих рук. Было это, конечно, и в интересе самого землевладельца, хотя нужно сказать, что фискальный интерес был здесь несравненно интенсивнее, и он-то и сыграл роль главного цемента, скрепившего неразрывной связью отдельные хозяйственные атомы, на которые стала было распадаться хозяйственная жизнь латифундия, а также не в малой мере способствовал поддержанию самой этой жизни, поскольку она нуждалась во внешних стимулах для своего продолжения.

Если поставить вопрос, каким интересам давало удовлетворение существование латифундия в последние века империи, то можно смело сказать, что хозяйственные интересы собственника его играли здесь едва ли не последнюю роль. Те натуральные, главным образом, взносы, которые получал владелец латифундия в виде арендной платы со своих колонов, конечно, имели для него немалый интерес, представляя собою основу его материальных, потребительных ресурсов, и могли даже избавлять его от необходимости вести в тех же чисто потребительных целях свое особое, барское хозяйство. Но, как и в древнейшую эпоху в истории крупного землевладения в Риме, в эпоху еще сравнительно слабо развитого менового хозяйства, так и теперь, когда хозяйственная жизнь римского общества опять стала возвращаться к более элементарным формам, для земельного магната главный интерес представляла уже не столько власть над землею, сколько власть над людьми, сидевшими на его земле, не столько хозяйственная эксплуатация этой земли, сколько социальное и политическое могущество, которое он приобретал благодаря власти над этими экономически зависимыми от него людьми. В поддержании земледелия на территории латифундия теперь было заинтересовано прежде всего государство, для которого это был теперь вопрос жизни и смерти во всей своей непосредственной осязательности. Для личных потребительных надобностей самого владельца латифундия не могло представлять особенной жизненной важности, что та или иная часть его земельного фонда оставалась неиспользованной: он и так мог просуществовать вполне удовлетворительно. Но государство не могло этого допустить; оно должно было зорко наблюдать за тем, чтобы ни один клочок земли не вышел из-под обработки, вполне понимая, что только таким путем оно может обеспечить себе правительственные средства, чтобы удовлетворять свои возраставшие потребности. И об этом с достаточной выразительностью говорят такие факты, как насильственное распределение государством брошенной земледельцами и запущенной земли между владельцами находившихся под обработкой участков, между крупными землевладельцами (мера эта носила техническое название [...]) и дарование права собственности на землю, оставленную прежним владельцем, тому, кто станет обрабатывать ее и платить с нее подати в течение года или двух, а также создание государством особых форм льготной и долгосрочной аренды в интересах поощрения земледельческой культуры, т.н. эмфитевтической аренды ([...]).

Нельзя сказать, чтобы социальный материал, с помощью которого латифундиальные собственники эксплуатировали свой земельный фонд в форме мелких зависимых хозяйств, отличался особенно большой подвижностью. Хотя отношения между арендатором и собственником арендуемого им участка являлись свободнодоговор-ными отношениями, нормируясь пятилетним контрактом, по окончании срока которого арендатор волен был оставить арендуемый им участок, но уже очень рано мы наблюдаем факты более продолжительного пребывания арендаторов на занимаемых ими участках, и чем дальше, тем факты этого рода все более и более учащаются, становясь постепенно общим правилом и рисуя нам колона фактически наследственным арендатором.

Дело в том, что полной свободой оставить арендуемую им землю по окончании срока аренды и по выполнении всех своих обязательств в отношении к собственнику земли колон не всегда мог и не всегда хотел воспользоваться и оставался на своем участке из поколения в поколение. И действительно, если арендатору жилось недурно на земле данного землевладельца и если он успел обзавестись всем необходимым для ведения хозяйства, то у него не было расчета покидать насиженное место, и он мог беспрепятственно возобновлять свой контракт через каждые пять лет, для чего требовалось согласие землевладельца. А землевладельцу выгодно было иметь постоянных арендаторов, и он разными льготами старался сделать для них возможно более привлекательной перспективу наследственной аренды. Едва ли не более часты были случаи другого рода, когда арендатор не мог разорвать связи с землей, на которой сидел, и волей-неволей должен был оставаться на ней, не будучи в состоянии рассчитаться с землевладельцем и с каждым годом все более и более запутываясь в долгах (мы часто встречаем в источниках эти недоимки колонов, reliqua colonorum). Самые различные в каждом данном случае обстоятельства приводили его в такое положение. Всякий факт, неблагоприятно отражавшийся на его хозяйстве, способствовал этому. С другой стороны, арендатор с первого момента поселения своего на данном участке мог стать должником землевладельца, явившись арендовать у него землю с пустыми руками и принужденный взять у него все необходимое, чтобы стать на ноги и быть в состоянии приняться за хозяйство - или инвентарь, или деньги на его приобретение, и мы знаем, что так было в огромном большинстве случаев, и достаточно было одного или двух неурожайных лет, чтобы положение его сделалось настолько трудным, что он и думать не мог о своевременном расчете с собственником земли и фактически прикреплялся к своему участку.

Так постепенно, в силу самых различных, как благоприятных, так и неблагоприятных, обстоятельств свободные мелкие арендаторы превращались в фактически прикрепленных к земле колонов, и это в значительной мере облегчало задачу, которую взяло на себя государство, озабоченное обеспечением правильного поступления натуральной поземельно-подушной подати, этой основы правительственных средств империи с конца III в., и ввиду этого принужденное принимать меры к тому, чтобы земледелие не приходило в упадок, чтобы находившиеся под обработкой участки не забрасывались и для этого всегда были снабжены рабочей силой. Мелкая аренда представляла собою главный, если не единственный, ресурс безземельной массы, все более и более увеличивавшейся, и в общем можно сказать, что до поры до времени и без принудительного содействия правительства земля находила земледельца. Если в интересах фиска было, чтобы на территории латифундия земледельческая обработка не только не прекращалась, но и по возможности не сокращалась, и латифундий продолжал оставаться хозяйственным организмом, хотя уже иного строения, чем в капиталистическую эпоху, то это было и в интересах миллионов безземельного люда, который находил на земле крупного собственника приложение своей трудовой силе и обеспечение своих жизненных потребностей.

Тем не менее правительство, потребности которого все росли, не могло всецело положиться на естественную игру экономических факторов, повелительно клонившую к развитию мелкой аренды, так как среди этих факторов могли оказываться и такие, действие которых могло тормозить желательные для фиска результаты влияния других факторов. Мы знаем, что податная система империи, как она сложилась после реформы Диоклетиана, взвалила на плечи земледельца чрезвычайно тяжелое бремя, которое по временам становилось прямо невыносимым и заставляло арендатора бросать все и уходить со своего участка куда глаза глядят; и это станет еще понятнее, если мы вспомним, что тот же Диоклетиан сразу страшно увеличил войско (вчетверо) и армию чиновничества, а следовательно, и количество необходимых для их содержания натуральных поступлений, и сделал это как раз в тот момент, когда страна только что перенесла продолжительную гражданскую смуту, вызвавшую в империи полный хозяйственный разгром. Арендаторы массами уходили с насиженных мест и устремлялись в города, пополняя таким образом кадры городского пролетариата, в горы, где становились разбойниками, а нередко присоединялись к варварам, чтобы вместе с ними тревожить границы безмерно угнетавшего их государства. Деревни пустели, и большие пространства плодородной земли зарастали сорными травами.

От этого сильно страдали интересы государства; немалый ущерб терпели и интересы латифундиальных собственников, нередко лишавшихся возможности иметь в своем поместье даже то количество рабочей силы, какое необходимо было для производства продуктов для надобностей барского двора, не говоря уже о том, что они не оказывались благодаря этому в состоянии гарантировать казне лежавшую на их земле согласно точным указаниям кадастра подать. Как бы ни был могуществен каждый отдельный собственник латифундия, но он не мог с помощью собственных средстве справиться с этими затруднениями. Приходилось бороться с общим явлением, и нужно было принимать общие, распространяющиеся на всю страну меры. А это могла сделать только государственная власть. И правительство империи не заставило себя ждать, еще более заинтересованное в возможно скором и по возможности коренном устранении аграрного и фискального кризиса.

Нужно было раз навсегда фиксировать податную стоимость каждого отдельного поместья, не на бумаге только, не на страницах только земельного кадастра, а на самом деле; необходимо было раз навсегда обеспечить каждому данному поместью необходимое для него количество рабочей силы, чтобы владелец поместья действительно мог отвечать перед казной за определенное количество продуктов труда, прилагаемого к его земле сидящими на ней земледельцами. Если сами землевладельцы ничего другого не могли предпринять для достижения этой же цели, как сманивать друг у друга колонов, привлекая их возможно более льготными условиями, а то и просто насильственным путем отнимать их у своих соседей, то с точки зрения фиска эта чисто экономическая и вовсе не экономическая борьба не только не приводила к желанному для него результату, но делала еще более неустойчивой экономическую почву, на которую он должен был опираться, и поэтому должна была вызвать к себе со стороны правительства лишь отрицательное отношение. И правительство в лице Константина Великого не замедлило вполне определенно высказаться именно в этом вполне отрицательном направлении. "Тот, у кого будет найден принадлежащий другому колон (со-lonus iuris alieni), - читаем мы в постановлении Константина от 332 г., - не только должен вернуть его туда, откуда тот родом (eundem origin! suae restituat), но и должен заплатить подать (capita -tionem), причитающуюся с него (колона) за все то время, какое у него колон находился" (Cod. Theod., V, 91). Но правительство этим запрещением экономической борьбы между землевладельцами из-за рабочей силы не ограничилось. Оно направило свои удары и на самую эту рабочую силу. Оно решило раз навсегда закрепить за каждым данным поместьем его рабочую силу и таким образом разрубить тот Гордиев узел, который завязала хозяйственная и политическая история империи. Непосредственно за приведенными словами эдикта 332 г. читаем: "А самих колонов, которые вздумают бежать, надлежит заковывать в кандалы, как рабов, чтобы в наказание заставить их рабским способом исполнять обязанности, приличествующие свободным людям" (Ibid.).

Текст этот в достаточной мере выразителен и не оставляет никаких сомнений, что мы имеем здесь дело с настоящим прикреплением колона к земле данного поместья. Прежде одна фактическая невозможность рассчитаться с землевладельцем или соображения личной выгоды могли удерживать арендатора дольше обусловленного арендным договором (locatio-conductio) срока на арендуемой им земле. Теперь он лишается права оставлять ее когда бы то ни было, и если вздумает тем не менее уйти, его уход уже объявляется "бегством" (fuga), и его силою заставляют вернуться на прежнее место. Прежде уход колона, не расплатившегося с землевладельцем, подвергал колона обыкновенной гражданской ответственности; теперь его за это подвергают наказанию. Совсем другое положение, совсем иные точки зрения. Закон создает, таким образом, новую социальную категорию, юридически санкционирует появление нового общественного класса, нового сословия. Теперь мы имеем дело не с простой экономической зависимостью арендатора от собственника земли, которую он держит, но и с признанной законом властью землевладельца над арендатором, властью, для осуществления которой землевладелец имеет к своим услугам органы государства.

Сделав этот крупный шаг, законодательство пошло дальше в том же направлении, подтверждая, развивая и дополняя созданный таким образом юридический факт. "Мы не думаем, - читаем мы в законе Валентиниана (371 г.), - чтобы колоны могли свободно уходить из деревни, к которой, как известно, их привязывает происхождение и родство... Если они уйдут отсюда и перейдут к другому, их следует вернуть и подвергнуть наказанию, и пусть будут оштрафованы и те, кто счел возможным принять чужого и неизвестного (колона)... таким образом, что владелец поместья, в котором будет найден чужой (колон), подвергнется возмездию сообразно качеству проступка... Штраф он заплатит по приговору судьи" (Cod. lust., XI, 53, 1).

Несколько позже, в одном из постановлений Феодосия мы читаем, что "еще предками установленный закон во всех провинциях прикрепил колонов вечными узами права, так что им не позволяется оставлять те поля, плодами которых они пользуются, ни покидать ту землю, которую они раз взяли для обработки", что "никто из колонов не может по своей воле уходить, куда хочет, как это может сделать свободный человек", а если он уйдет, то собственник земли имеет полное право потребовать его назад (Cod. lust., XI, 51). "Если кто переманит (sollicitatione susceperit) или скроет у себя чужого колона, - гласит закон 386-го года, - то он обязан заплатить шесть унций золота, если это колон частновладельческий, и фунт (золота), если это колон удельный (patrimonialis)" (Cod. Theod., V, 9, 2). Рядом с приведенными постановлениями идут другие, запрещающие колонам переходить в другие общественные классы: в куриалы, в администрацию, в войско.

Если уже рассмотренный нами закон Константина Великого (332 г.) является первым крупным шагом в юридической истории колоната, то относящееся к V в. постановление императора Анастасия можно с полным правом признать одним из завершительных моментов в этой истории. Постановление это гласит, что всякий свободный человек, в течение тридцати лет просидевший в качестве арендатора на данном участке, по истечении этого срока, оставаясь лично свободным, навсегда теряет право оставить землю и переселиться в другое место.

Итак, колон окончательно прикрепляется к земле, становится ее рабом (servus terrae). Из когда-то свободного арендатора в пределах поместья он окончательно превращается в неотделимую часть латифундиального организма (membrum terrae) и этим обеспечивает ему правильное и постоянное функционирование, по крайней мере настолько, насколько это было тогда возможно.

Но, прикрепив колона наследственными узами к земле поместья и подчинив его власти землевладельца, государство, руководствовавшееся при этом, как мы знаем, исключительно своими чисто фискальными интересами, видело в этом лишь конкретную форму прикрепления колона к государственному тяглу. Наследственно служа помещику, колон в сущности служил государству, добывая своим несвободным трудом средства, которые были необходимы прежде всего для содержания громадных армий, многочисленной полиции, огромного штата чиновников, пышного и расточительного двора. Как и все другие прежде свободные профессии, и занятие земледелием, крестьянское дело, было превращено в подневольное отбывание казенной повинности.

Само, с помощью своих собственных административных органов наблюдать за тем, чтобы колон исправно и добросовестно отбывал свою казенную повинность, государство не было в силах. Да в этом не было и надобности: раз интересы его совпадали в данном случае с интересами землевладельца, по крайней мере в том смысле, что в исправном и добросовестном хозяйничанье колона на его участке было заинтересовано не только государство, но и собственник участка, владелец латифундия, то вполне естественным со стороны государства было передать надзор над колонами землевладельцу, наделив его соответствующей властью, но в то же время возложив на него и ответственность за правильное поступление в казну следуемых с колонов натуральных взносов. Таким образом, власть землевладельца, собственника латифундия, над прикрепленными к его поместью колонами совершенно естественно и необходимо вытекала из его положения как представителя интересов государства, как служилого человека, как своеобразного фискального агента.

Не менее естественным со стороны государства было передать после этого крупному землевладельцу и иного рода власть, власть более общего характера, уже не в одной только специальной сфере чисто хозяйственных отношений, но и в отношении ко всем другим сторонам поведения колонов. Государству все труднее и труднее становилось самому справляться со всеми деталями административного вмешательства в местную жизнь. Оно едва справлялось и с более широкими задачами. А между тем в крупном землевладельце, стоявшем в центре и во главе обширного общественного соединения, каким являлся латифундий, оно находило готовый общественный орган, который оно без всякого затруднения могло приспособить к своим административным целям. Передав землевладельцу права и обязанности фискального агента, правительство наделило его полицейскими функциями, возложив на него обязанность представлять на суд привлекаемых к судебной ответственности колонов и отвечать за их появление перед судом, а также право путем административного воздействия пресекать всякого рода мелкие правонарушения и улаживать мелкие тяжбы среди своих колонов. Судебной власти землевладельцы не получали; но крупный магнат, могущественный человек (vir potens), располагавший сотнями и тысячами зависимых от него людей, легко мог присвоить себе эту власть, невзирая на грозные на словах, но в действительности мало страшные для него императорские указы, решительно воспрещавшие подобную узурпацию, и чем ближе к концу империи, тем все чаще и чаще такого рода захваты. Обращаясь к земельному магнату за податью с сидевших на его земле колонов, правительство обращалось к нему и за рекрутами, которых должны были ставить в императорское войско эти же колоны.

Так мало-помалу между крестьянской массой и государственной властью империи стал крупный земельный магнат. С ним непосредственно ведалась центральная власть, до крестьян же только через него, сквозь призму его сословных и классовых интересов доходили веления высшей власти. Наделив социально сильного человека атрибутами административной власти над экономически зависимыми от него людьми, государство создало из него политическую силу, которой нетрудно было с течением времени все более и более эмансипироваться от контроля центральной власти, безостановочно слабевшей, и, постепенно втягивая в сферу своего влияния все большее и большее количество социально слабых элементов, явиться наконец чрезвычайно серьезной угрозой для самой центральной власти и олицетворявшегося ею имперского единства.

Мы отмечаем здесь только общую центробежную тенденцию рассматриваемой нами эволюции; конкретными же формами, в которых она осуществилась, мы займемся в другой связи. Тогда же мы сделаем попытку и разобраться в причинах, которые привели к тому, что в то время как превращение государством в свои органы других общественных организаций - и прежде всего муниципиев и, как потом увидим, ремесленных и торговых корпораций - постепенно убило в них всякую жизнь, обрекло их на медленную смерть от полного истощения, та же политическая операция, произведенная над латифундиями в лице их владельцев, не только не обессилила их, но дала совершенно противоположные результаты. Правильно поставить и разрешить этот вопрос значит сделать крупный шаг к разрешению еще более сложного и еще более широкого вопроса о причинах разложения Западной Римской империи. Теперь же мы займемся некоторыми более частными вопросами.

Представленный нами очерк тех полномочий, которыми наделила латифундиального собственника государственная власть, делает для нас совершенно очевидным тот факт, что, прикрепляя колона к земле, государство вовсе не имело в виду отдавать его на произвол землевладельца, вовсе не предоставляло этому последнему права по своему желанию увеличивать свои требования в отношении к колону как к своему арендатору. Все эти полномочия носят вполне ясно выраженный публично-правовой характер, рисуя землевладельца как должностное лицо, облеченное административной властью в отношении к части римских граждан, живущей на его владельческой территории, а вовсе не как рабовладельца, располагающего теми или иными атрибутами совершенно частной власти господина (dominus) над своей familia. Правда, с течением времени зависимость колонов от помещика настолько увеличилась и настолько понизилось их социальное и личное положение, что законодательство очень нередко смешивает их с рабами и даже называет землевладельца, на территории которого они живут, их господином (dominus). Тем не менее, несмотря ни на что, колон всегда в глазах права являлся свободным человеком и гражданином, хотя и отделенным от общего права и закона высокою стеною посреднической власти, но далеко не забытым им и продолжающим пользоваться его покровительством и охраной и в своих частноправовых отношениях к собственнику своего участка и, в частности, в своих арендных к нему отношениях. Землевладелец не имел права изменять качество и количество арендной платы колона (обыкновенно в виде части продуктов его труда), как она была определена раз заключенным договором или раз установившимся обычаем поместья (consuetude praedii, mos regionis), и в случае нарушения этого принципа колон имел право обратиться с жалобой в судебные учреждения империи.

Колон был прикреплен не к личности землевладельца, а к его земле, для того чтобы земля эта могла давать казне следуемую с нее подать. Это прикрепление колона к земле являлось, таким образом, только условным последствием приписки его к лежавшим на земле государственным повинностям, последствием того, что колон был censibus adscriptus; прикрепление его к земле было только конкретной формой прикрепления его к государственному тяглу. Государство вовсе не отдавало колона в полное распоряжение землевладельца, вовсе не отказывалось от него в пользу этого последнего. Оно прикрепило колона к земле как раз настолько, насколько это нужно было ввиду чисто фискальных целей, для того чтобы земля, обложенная податью, была всегда в состоянии платить ее и для этого не оставалась "вдовой без земледельца" (viduatae cultoribus), no образному выражению источника.

Прикрепление крестьян в Римской империи было лишь одной из сторон общего прикрепления, которому подверглись все классы римского общества. Для удовлетворения все возраставших потребностей государства, из которых едва ли не первой и самой настоятельной становилась непрекращавшаяся борьба с варварами, все сильнее и сильнее напиравшими на границы империи, все были призваны служить государству, каждый оставаясь в сфере своей специальной, профессиональной деятельности, и императоры начиная с IV в., как мы уже отчасти видели это, заменили для этого свободный выбор занятий постоянными, наследственными занятиями, создавали классы людей, обязанных наследственно отправлять муниципальные должности, наследственно заниматься ремеслами и торговлей, наследственно нести военную службу, наследственно служить в канцелярии, и, наконец, людей, обязанных наследственно обрабатывать землю и доставлять доходы землевладельцу (наследственному куриалу или имперскому сенатору) и подати казне. Деревня, как и город, становится фискальным органом государства, и прикрепление крестьянина к земле является лишь специальной формой постигшего все классы римского общества прикрепления к государственному тяглу.

Все время мы наблюдали развитие колоната на частновладельческих территориях, изучали те изменения, которые постепенно совершались в положении свободных арендаторов частновладельческих земель и превращали их в сословие крепостных крестьян, в тяглое сословие государства. В таком виде процесс этот развивался главным образом в Италии, которая являлась территорией главным образом частного крупного землевладения.

В провинциях история колоната была во многих отношениях иной. М.И. Ростовцев в своих работах, посвященных развитию колоната в Римской империй, приходит к выводу, что "это развитие в отдельных частях античного мира было совершенно различно", что "в каждой провинции Римской империи мм с уверенностью можем или констатировать, или предполагать самостоятельное развитие колоната из доримских хозяйственных и социальных условий", и что "эти местные, исторически обусловленные различия идут так далеко, что даже вводившая единообразие деятельность римских императоров, как в первые три века, так и в четвертом и в последующие века, не могла сгладить их" (Rostovcev M. Kolonat // Handwarterbuch der Staatswissenschaften. Bd. 2. Jena, 1899. S. 913-921.) Местные эволюции не остались при этом без взаимного влияния, и, в частности, формы, в каких совершалось развитие колонатных отношений на Востоке, оказали во многом сильное влияние на Запад, и в частности на Италию и на римскую Африку. На Востоке же, именно в Египте и в Малой Азии, "колонат в качестве типа государственного аграрного хозяйства и в качестве частного института существовал с древнейших времен и развивался органически до позднеримской эпохи" (Ibid.). Если Италия была территорией главным образом частного крупного землевладения, то для провинций типическим являлось императорское землевладение, которое именно здесь получило колоссальное развитие, и порядки жизни и формы отношений, характерные для императорских латифундиев и сложившиеся здесь в своих основных чертах еще в до-римские времена, оказали во многом определяющее влияние на жизненный строй, как он постепенно сложился в поместьях подданных императора как на Востоке, так и на Западе.

Императоры первых двух веков римской монархии сознательно расширяли свои земельные владения в интересах укрепления своей власти в противовес частному могуществу аристократии. Интересы эти требовали не только создания возможно более обширного земельного фонда в противовес и за счет земельных богатств враждебной или по крайней мере казавшейся опасной императорам аристократии, но и образования непосредственно зависевшей от императорской власти крестьянской массы, сословия государственных крестьян.

Эта последняя цель достигалась самым фактом конфискации магнатских владений и перехода сидевшего на этих землях крестьянского населения под власть императора, а также усиленным насаждением на императорских доменах мелкого фермерства. Императоры шли в этом деле, как и во многих других, по пути, которым в свое время шли их эллинистические предшественники, таким же образом боровшиеся с феодальной аристократией в Египте и в Малой Азии. И они не только шли по этому же пути, но и воспользовались готовыми результатами их политики. Те государственные крестьяне, которых они нашли в перешедших под власть Рима эллинистических царствах, составили основную массу населения, жившего на образованных ими в этих римских провинциях императорских и государственных доменах и продолжавшего жить и под властью императора в тех же по существу правовых и хозяйственных условиях, в каких оно жило и до тех пор. Мало того. Эти юридические и хозяйственные условия во многом были реципированы законодательной и административной практикой империи для населения императорских доменов римской Африки и Италии, а впоследствии и для всего крестьянского населения империи.

В частности, в Египте на императорских доменах продолжали жить возделывавшие когда-то земли Птолемеев т. н. царские земледельцы ([...], в просторечии Xaoi). Когда-то они были, по-видимому, крепостными; но в эпоху Птолемеев они уже были свободными людьми, государственными крестьянами, арендаторами государственной земли, державшими землю на условиях бессрочной аренды, диктуемых им государством. Жили они в деревнях и пользовались ограниченным самоуправлением, находясь под постоянной и бдительной опекой деревенских властей, которые вмешивались и в их хозяйство и требовали с них для государства всякого рода принудительных работ и прежде всего принудительной обработки оставшейся необработанной государственной земли. Они не были прикреплены к земле; но их место жительства и участок, на котором они сидели, государство рассматривало как их родину, IS'ia, по-латыни origo, место их приписки и считало нормальным, чтобы они сидели на месте и исполняли свои работы. Эти отношения не были созданы Птолемеями; они сложились еще до них и ими были лишь фиксированы законом.

Такие же по существу отношения нашли римляне и в Малой Азии. Здесь, на городских территориях и в сельских округах, на которые распадалась непосредственно принадлежавшая эллинистическим монархам царская земля ([...]), жило туземное крестьянское население, очень близкое по своему правовому и хозяйственному положению к государственным крестьянам эллинистического Египта. Крестьяне городских округов назывались парэками ([...] или катэками ([...]); в большинстве городских округов они были лично свободны, в своих деревнях (кйцса катонаса) пользовались некоторым самоуправлением и уплачивали арендную плату за землю непосредственно городу, которому она принадлежала. Царскую землю возделывали царские люди ([...]), принадлежавшие царю прикрепленные к земле крепостные, постепенно превращавшиеся в государственных крестьян, приобретавшие постепенно некоторую свободу передвижения и получавшие в своих деревнях известное самоуправление. Их повинности в отношении к царю ограничивались главным образом уплатой чинша за землю. Над ними были поставлены особые должностные лица. Подлежали они суду также особых судей. Цари из эллинистической династии Селевкидов организовали на царской земле новые городские округа, и многие из царских людей превратились таким образом в городских парэков и катэков. Как царские люди, так и крестьяне городских округов были в той или иной мере прикреплены к своей деревне: она для них - их родина ([...]), место приписки, и в ней они должны находиться во всякое время, чтобы исполнять множество возложенных на них повинностей в отношении к государству, отравлявших им жизнь и нередко заставлявших их искать спасения в бегстве, как это делали и египетские государственные крестьяне.

И перейдя под власть римского императора, государственные крестьяне Египта и Малой Азии продолжали жить в тех же по существу правовых и хозяйственных условиях. Регулировавшее эти отношения аграрное законодательство эллинистических царей было просто реципировано римской законодательной практикой, и его принципы и нормы легли в основу законодательных и административных мероприятий, регулировавших крестьянскую жизнь в других провинциях (и прежде всего в римской Африке) и в Италии на императорских доменах, а потом и в частных поместьях. Эти же эллинистические принципы и нормы определили в большой мере характер и направление и тех изменений, которым сравнительно скоро стала подвергаться крестьянская жизнь в связи с переменами, происходившими в жизни и других общественных групп Римской империи. Римская империя все определеннее и определеннее принимала облик эллинистического государства. Ей приходилось ставить и разрешать во многом те же по существу государственные задачи, какие раньше ее ставили и разрешали эллинистические монархии Египта и Малой Азии, и не удивительно, что она широко черпала из их богатого опыта, поскольку ей приходилось организовать и реорганизовать жизнь тех территорий, которые до тех пор стояли в стороне от эллинистических влияний, и это было тем легче для нее, что опыт этот ей не приходилось извлекать из книжной традиции, что он стоял перед нею в виде действовавшего жизненного уклада вошедших в ее состав эллинистических царств.

Постепенное закрепощение империей всех классов римского общества, процесс которого мы выясняли в предшествующем изложении, также ведь было превращением Римской империи в эллинистическое государство и по основному существу этого процесса, и по тем формам, в каких оно совершалось. Мы уже знаем те фискальные мотивы, которые заставляли государство прикреплять все население к тому месту, на котором оно жило, и к тем повинностям, которые оно здесь несло для нужд государства. Технически это прикрепление представляло собою применение эллинистического и даже доэллинистического, возникшего на Востоке принципа [...], по-лат. origo, в силу которого каждый должен был неотлучно пребывать в своей деревне, в своем городе или в своем округе и здесь исполнять все лежавшие на нем повинности, т. н. литургии, заключались ли они во всякого рода барщинных работах для государства и, в частности, в обработке всей незанятной площади каждой деревни, в обязанности занимать муниципальные должности и нести сопряженные с этим материальные жертвы, или же в ответственности своим имуществом перед государством за менее состоятельных граждан в отношении лежащих на них податей и литургий. Мы уже видели, как и на территориях городских округов все более и более развивалась эллинистическая система финансового управления, возлагавшая на состоятельных граждан ответственность за все население округа, который являлся в то же время и податным округом государства. Мы видели также, что эти более или менее состоятельные граждане городского округа были организованы государством в тяглое сословие куриалов, обязанное нести и все муниципальные должности в своем округе, и что каждый из куриалов не только участвовал в коллективной ответственности за исправное поступление податей со всего муниципального округа, но в качестве более или менее крупного землевладельца и индивидуально отвечал за подати и иные повинности, лежавшие на сидевших на его земле колонах.

На императорских и государственных доменах ответственность за подати и иные государственные повинности сидевшего на их территории крестьянства была возложена на стоявших во главе домениальных округов прокураторов, а главным образом на крупных арендаторов домениальных поместий, на т.н. кондукторов (соn-ductores), которые брали на откуп следуемые государству платежи государственных крестьян поместья и арендовали самое поместье. Так как императорские поместья не были включены в составь городских округов, то и прокураторы, и кондукторы чувствовали себя на положении как бы муниципальных магистратов и во всяком случае имели много возможностей давать почувствовать свою силу и свою власть крестьянскому населению. Об этом мы узнаем из найденных в бывшей римской провинции Африке надписей, которые рисуют подчас весьма конкретными чертами положение колонов в императорских вотчинах.

Провинция Африка сразу же стала классической страной крупного землевладения, сначала магнатского, а потом императорского, быстро развивавшегося за счет первого. Мы уже упоминали в другой связи о том, как Нерон умертвил шестерых владельцев, которым, по словам Плиния, принадлежала здесь половина земельной площади, и конфисковал их латифундии. Жизнь сидевшего здесь на императорских доменах крестьянства была организована по восточноэллинистическому образцу путем законодательных мероприятий, постепенно превративших мелких съемщиков по контракту, какими являлись мелкие арендаторы крупных магнатских поместий до перехода этих последних в руки императоров, в настоящих государственных крестьян, наследственно владевших своими участками и несших определенные вотчинным уставом (lex saltus) платежи и натуральные повинности арендовавшим поместья кондукторам. Как и для крестьян эллинистического Египта и Малой Азии, и для кодонов императорских saltus'oa (таково было название этих стоявших вне территории городских округов императорских крупных поместий) в Африке поместье, в котором они жили, являлось для них их родиной, origo, по-гречески [...], местом приписки, с которым их связывали лежавшие на них повинности, требовавшие их постоянного пребывания в нем. Они - coioni originarii в отличие от совершенно свободных съемщиков по контракту, liberi coioni.

Кодифицированный в вотчинном уставе (lex saltus) обычай поместья (consuetude praedii), точно определявший арендную плату колонов, обыкновенно из части продукта (т.н. partes agrarii, отчего такие колоны назывались coloni partiarii), и их барщинные повинности (полевые работы, на которые они являлись со своим рабочим скотом), всякого рода строительные работы и сторожевую службу в поместьях, не всегда обеспечивал колонов от произвола арендовавших императорские поместья кондукторов. Кондукторы являлись настоящими хозяевами поместий и, пользуясь своими связями со стоявшими во главе удельных округов прокураторами (procurator tractus), позволяли себе превышать определенные вотчинными уставами нормы повинностей колонов и иными способами угнетать рабочее население поместий, а в случае протеста с его стороны не останавливаться перед жестокими репрессиями с помощью присылаемого прокуратором карательного отряда. Об этом рассказывает нам надпись, найденная на территории бывшего императорского поместья в нынешнем Тунисе, называвшегося Saltus Barunitanus, и относящаяся к 181 - 182 гг. после Р. X. Но она же свидетельствует и о том, что колоны могли тогда найти еще управу на угнетателя-кондуктора, обратившись со слезной петицией к императору и привлекши к своей печальной участи высочайшее внимание. Император Коммод не оставил без рассмотрения просьбу своих колонов и предписал прокураторам, чтобы кондукторы не налагали на них обязательной работы больше шести дней в году и не взыскивали с них ничего против установленных правил.

И это было совершенно в духе той аграрной и социальной политики, которую, как мы видели, вели императоры первых веков римской монархии, создававшие широкую и прочную опору для своей власти и для этого безмерно увеличивавшие территорию своих доменов и насаждавшие на них возможно более обширные кадры непосредственно от них зависевших государственных крестьян, пользуясь для этого наличным социальным материалом бывших государственных крестьян эллинистического Востока и реорганизуя на эллинистический лад бывших свободных арендаторов переходивших в их руки частных магнатских поместий римской Африки и Италии.

Положение изменилось, когда все более и более стали давать себя знать фискальные нужды государства и заставили императоров сдавать свои домены с сидевшим на них земледельческим населением уже наследственным кондукторам или передавать их на правах, близких к собственности, в руки всякого, кто только имел желание и средства их эксплуатировать и отвечать перед казною за исправное поступление налогов с обрабатывавших их колонов. Теперь колоны были отданы, можно сказать, в полное распоряжение их новых господ, в которых правительство видело единственную свою надежду и ввиду этого все делало, чтобы привлечь их к эксплуатации фискальных земель как заселенных, так и пустующих.

И первое, чего настоятельно потребовали от государства новые владельцы фискальных земель, чтобы обеспечить для себя возможность выполнения взятых на себя перед государством обязательств, - это окончательного прикрепления колонов к занимаемым ими участкам. Правительству оставалось только пойти навстречу этому требованию и рядом специальных постановлений дать более строгое применение принципу origo и истолковать его в смысле полного прикрепления колона к его участку. Известная уже нам конституция Константина Великого (332 г.) является одним из шагов в этом направлении, которому предшествовал ряд актов того же характера. Императорские указы, во всей строгости применив к колонам удельных и бывших удельных поместий принцип origo, окончательно прикрепив их в месту их приписки, приравняли в то же время к этим колонам (coloni originarii) и колонов всех остальных, частновладельческих поместий, перенеся, таким образом, порядки сальтусов на все частновладельческие вотчины.

Таким образом, если первые века своего существования римская монархия вела совершенно определенную антифеодальную политику, расширяя территорию государственной земли и умножая кадры непосредственно зависимого от государственной власти крестьянства за счет частного магнатского землевладения и зависимого от магнатов сидевшего на их земле крестьянского населения, то теперь, под давлением все возраставших финансовых нужд, она вынуждена была собственными руками насаждать феодализм, открыто становясь на сторону более сильного капиталом слоя крупных землевладельцев и крупных наследственных арендаторов и закабаляя за ними и государственных крестьян. "Позднейшая императорская эпоха", скажем словами Ростовцева, "возвращалась таким образом к до-эллинистическому крепостному крестьянству, которое тесно срослось с феодальным строем общества и которое абсолютная монархия, верная своей сущности, в борьбе с феодальным государством с древнейших времен старалась превратить в государственных крестьян" (Rostouceu M. Studien zur Geschichte des romischen Kolonates. S. 398).

В заключение укажем на то, что в состав крестьянского населения империи вошло много посаженных на землю рабов. Когда плантационное хозяйство оказалось уже невозможным и землевладельцам пришлось окончательно переходить к системе мелкого фермерского хозяйства, они отдавали свою землю не только мелким свободным арендаторам, но и своим рабам, так как только таким способом можно было теперь эксплуатировать рабскую рабочую силу. Раб становился, таким образом, quasi-арендатором, фактически мало чем отличным от настоящего колона, и эта перемена в его хозяйственном положении должна была в конце концов благоприятно отразиться и на его правовом положении.

ГЛАВА X

Закрепощение ремесленников и торговцев происходило одновременно с закрепощением других классов римского общества и имело тот же характер прикрепления к государственному тяглу. Источники позволяют проследить те ступени, по которым свободные представители римской индустрии и торговли спустились мало-помалу на положение таких же рабов казенного интереса, какими стали колоны и куриалы, а их свободные профессиональные организации превратились в принудительные наследственные корпорации, обреченные на роль служебных органов административной машины государства.

Римская промышленность и торговля отличались некоторыми социальными особенностями, значительно преувеличенными в ученой литературе и послужившими основанием для ряда общих заключений о социальной и хозяйственной эволюции римского общества, с которыми нам уже приходилось отчасти считаться в предшествующем изложении. Исследователи, склонные представлять себе хозяйственное развитие древнего Рима в терминах "ой-косного" строя, указывают на то, что "в римском мире не окрепли до самого конца ни самостоятельное торгово-промышленное купечество, ни отдельная социальная категория свободных рабочих, специально дифференцировавшихся для ремесленного или заводского труда, хотя и те, и другие появлялись в обществе" (Гревс И. М. Очерки из истории римского землевладения. С. 31.), и причину этого видят в доминирующей роли крупного землевладения, позволявшей земельным магнатам выступать и в качестве крупных мануфактуристов и коммерсантов и вообще направлять промышленную и торговую жизнь римского общества. Соображения, приводимые в пользу такого мнения, можно резюмировать таким образом.

Уже с древнейших времен на внутренних рынках Рима господствовали продукты иноземной промышленности, греческой и карфагенской, находившие сбыт среди высших классов римского общества, и туземному ремеслу оставалось довольствоваться удовлетворением несложных и крайне ограниченных потребностей крестьянства, тем более, что более или менее крупные землевладельцы в своих собственных хозяйствах производили все необходимое для повседневного обихода с помощью рабов и других подвластных им людей. Естественно, что класс ремесленников, поскольку он успел выделиться в качестве обособленной социальной группы, должен был занимать в обществе крайне скромное место и принужден был для ограждения своего весьма необеспеченного существования соединяться в союзы взаимопомощи. Так возникли коллегии, знакомые уже царскому Риму и, чем дальше, тем все более и более развивавшиеся*. Жалкое положение туземной индустрии, забитой иноземной конкуренцией и еще более придавленной господством в хозяйственной жизни Рима недиференцировавшихся замкнутых хозяйственных единиц, какими являлись поместья более или менее крупных землевладельцев, естественно, не давало возможности развиться и туземной торговле, не выходившей вследствие этого за пределы непосредственного обмена между производителем и потребителем на местном рынке. Развивается, однако, внешняя торговля, и само собой разумеется, что возникает она не на почве обрабатывающей промышленности. Предметом вывоза являлся сельскохозяйственный продукт, хлеб, в котором нуждались страны, снабжавшие Рим изделиями своей развитой промышленности, и прежде всего Греция, и поставщиками хлеба на иностранные рынки являлись те, у кого его было больше, чем было необходимо для удовлетворения их собственных потребностей, т.е. более или менее крупные землевладельцы.

______________________

* О римских коллегиях см.: Кречмар М.К вопросу о хозяйственном развитии Рима. Промышленность в Риме и теория Бюхера. Варшава, 1905; Levasseur E. Histoire des classes ouvrieres et de I'industrie en France avant 1789. 2-eme ed. T. I. Paris, 1900; Waltzing I. P. Etude historique sur les corporations professionelles ches les Remains. T. I - II. Bruxelles, 1895 - 1896.

______________________

С такими чертами хозяйственного строя переходит Рим и в следующие периоды своего существования, и черты эти не только не меняются, но и получают возможность дальнейшего укрепления и развития. Римские завоевания превращают иноземные страны, снабжавшие Рим продуктами своей индустрии, в римские провинции и тем еще более облегчают наводнение римского рынка заморскими изделиями, и италийскому ремесленнику по-прежнему приходится ограничиваться производством для удовлетворения ограниченного местного спроса. Ему не приходится мечтать не только о внеиталий-ском рынке, но и о более или менее крупном производстве для италийского рынка. У него нет для этого средств, и не из среды мелких производителей могли явиться крупные предприниматели, почва для которых все же постепенно создавалась по мере осложнения и расширения хозяйственной жизни Рима. Предшествующая история не способствовала процессу накопления у них необходимого для крупного производства капитала. Капитал этот находился в руках представителей иного общественного класса.

Это были все те же крупные земельные собственники, постепенно ставшие еще более крупными собственниками и сельскохозяйственными предпринимателями, располагавшими и большими денежными средствами, и массами несвободных, полусвободных и свободных рабочих рук и приумножавшие свои богатства с помощью грабежа провинций, откупов, ссуд и всяких иных финансовых операций. Естественно, что крупные землевладельцы стали и крупными мануфактуристами, и мы знаем доподлинно, что многие из латифундиальных собственников, даже сенаторы и императоры, основывали в своих поместьях кирпичные валяльные, ткацкие, красильные, горшечные, металлические, каменные заводы, сбывавшие свои продукты не только на италийских, но и на провинциальных рынках.

Дело на этих заводах велось или самими землевладельцами с помощью рабского труда (не исключался, впрочем, и труд свободный), причем во главе предприятия стоял раб-директор (dispensator или institor), или арендаторами на их собственные средства и на их собственный риск, или же, наконец, вольноотпущенниками, которым владельцы передавали и завод, и все необходимые для ведения его средства, условившись с ними насчет дележа дохода. Вольноотпущенники, нажив таким путем порядочные деньги, могли брать заводы и на чисто арендных основаниях, а в конце концов основывать и свои собственные и таким образом создавать самостоятельный класс крупных индустриальных предпринимателей, крупной буржуазии. Но создать его они все-таки не могли, так как сфера применения промышленной предприимчивости в крупных хозяйственных формах была вообще сравнительно ограничена и к тому же была и без того почти целиком монополизирована земельными магнатами, конкуренция с которыми не легка была безземельному, хотя бы и богатому человеку. Еще более она была трудна для мелкого предпринимателя, для свободного ремесленника, который по-прежнему принужден был прилагать свой труд к наименее прибыльным видам индустрии, не привлекавшим крупных предпринимателей, и производить лишь для местного рынка.

Но и в этой узкой сфере он не оставался один. И сюда проникала рука вершителя хозяйственных и политических судеб римского общества, крупного землевладельца, который нередко снабжал своих рабов деньгами и всем необходимым, чтобы они могли на свой страх и риск заниматься ремеслом, платя господину часть дохода со своего мелкого предприятия. Такой несвободный ремесленник имел перед свободным ремесленником то весьма существенное преимущество, что в лице своего господина он имел опору, которой свободный ремесленник не находил и в своей коллегии и оттого еще более терял почву под ногами. Если мы прибавим ко всему этому, что среди крупных землевладельцев была широко распространена практика отдачи в наем рабочей силы рабов (так назыв. locatio operum), то для нас станет вполне ясным, как серьезна была для свободного ремесла конкуренция рабского труда, и как тяжело она должна была отражаться на положении ремесленного класса, не давая ему возможности выбиться на более широкую дорогу и обрекая его на положение едва сводивших концы с концами мелких предпринимателей, вытесненных из всех наиболее выгодных отраслей индустрии и слишком хорошо знакомых с хронической безработицей и всякими превратностями жизни, в таком изобилии выпадающими на долю пролетария всех времен и народов.

Для того чтобы спастись от окончательного разорения, которым грозило им непосильное для них соперничество с руководимым земельными магнатами рабским трудом, свободные ремесленники должны были как можно шире развивать в своей среде существовавшую уже с древнейших времен организацию взаимопомощи в форме профессиональных союзов, коллегии (collegia), и мы видим, что число этих коллегий все растет и растет по мере расширения и осложнения хозяйственной жизни Рима.

К взаимопомощи приходилось прибегать и классу торговцев, поскольку он существовал в римском обществе в качестве отдельной социальной группы. И их положение было не лучше положения свободных ремесленников: и они были оттеснены на задний план монополизировавшими в своих руках крупную торговлю земельными магнатами и денежными дельцами крупного калибра, в большинстве случаев теми же собственниками латифундиев, и принуждены были пробавляться мелкой торговлей, удовлетворяя только нужды местного распределения продуктов, которое к тому же не могло быть очень широким ввиду того, что владельцы крупных поместий с помощью подвластного им населения сами изготовляли почти все необходимое для жизненного обихода поместий и поэтому мало нуждались в услугах торговцев. Благодаря этому упоминаемые в источниках mercatores или negotiatores - в большинстве случаев мелкие торговцы, имевшие возможность существовать, только соединяясь в союзы взаимопомощи, в коллегии.

Такова картина промышленного развития римского общества, как ее рисуют приверженцы "ойкосной" теории. Мы старались по возможности смягчить резкость красок, которыми они при этом пользуются, и решительность общих социологических формулировок, к которым они прибегают для того, чтобы дать общее освещение набрасываемой ими картине. И все же картина остается односторонней, хотя и верной во многих своих чертах, поскольку она констатирует факты, не оспариваемые и противниками "ойкосной" теории и недвусмысленно свидетельствующие, что италийская промышленность (но не римская вообще, не промышленность всей римской державы, как более или менее категорически утверждают последователи "ойкосной" теории) благодаря иноземной, а потом провинциальной конкуренции не могла достигнуть очень большого развития и не создала вполне развившегося отдельного класса крупных фабрикантов и такого же класса крупных коммерсантов; если и возникли здесь некоторые крупные промышленные и торговые предприятия, то организаторами их по указанным выше причинам явились главными образом представители высшего землевладельческого класса, крупные земельные магнаты, весьма часто соединявшие с ведением на капиталистических началах устроенного и главным образом на рабский труд опиравшегося сельского хозяйства и этого рода деятельность и устраивавшие для этого в своих имениях крупные мануфактуры, на которых работали прежде всего их многочисленные рабы. Благодаря этому преобладавшей формой италийской индустрии являлось ремесло, мелкое предприятие и мелкое производство. Хотя ремесло это и страдало от конкуренции со стороны рабского труда, но далеко не в той мере, как это обыкновенно представляется. Оно удовлетворяло весьма значительный спрос и потому вовсе не обязательно обрекало италийского ремесленника на жалкое положение ничем не огражденного от всяких случайностей пролетария, которому мало помогало и его участие в союзах взаимопомощи, в коллегиях. Мы имеем в виду, само собой разумеется, эпоху расцвета хозяйственной жизни Италии, последние два века республики и первые два века империи, когда эта жизнь широко развивалась в формах народного хозяйства. Впоследствии дело приняло иной оборот, и мы еще будем иметь случай отметить те перемены, которые произошли в положении италийской индустрии и ее представителей, когда наступил во всей империи сначала хозяйственный кризис, а затем безостановочно совершавшийся возврат к элементарным хозяйственным формам. Видеть в профессиональных союзах римских ремесленников и торговцев, в т.н. коллегиях, во все эпохи существования их лишь свидетельство слабого развития римской промышленности и торговли и жалкого положения ремесленников и торговцев только потому, что это были союзы взаимопомощи, едва ли больше оснований, чем заключать о слабости индустриального развития современной Англии по факту распространенности в ней тред-юнионов. Источники не оставляют сомнения, что в эпоху экономического расцвета Италии организованные в коллегии ремесленники играли далеко не последнюю роль в муниципальной жизни, деятельно и подчас весьма шумно участвуя во всех проявлениях ее, и притом вовсе не в качестве униженных и обездоленных врагов существующего порядка, жаждавших его ниспровержения, но в качестве полноправных граждан муниципия, не менее других дороживших его вольностями и готовых на жертвы для его процветания, хотя и не столь богатых и влиятельных, как направлявшие муниципальную жизнь местные землевладельцы.

Несомненно, нельзя смотреть на римские города той поры прежде всего как на промышленные и торговые центры с характерным для этих последних социальным составом. Той резкой хозяйственной и социальной разницы между городом и деревней, какая знакома, например, нашему времени, в римскую эпоху, как общее правило, мы не видим, так как город являлся тогда прежде всего средоточием общественной, муниципальной жизни всего округа, в центре которого он стоял, и главными муниципальными деятелями были местные землевладельцы. Но не следует утрировать и уже вовсе сглаживать всякую разницу между ними в этом отношении, слишком решительно оттесняя ремесленника и торговца на задний фон социальной картины римского города, пряча их за спины землевладельческой аристократии муниципия. Даже в очень отдаленные времена римской истории присутствие ремесленника и торговца, как скромно ни было их положение, уже вносило в жизнь и строй города элементы, сообщавшие городскому развитию специфически городское направление. Тем с большим основанием можно это утверждать относительно городского развития позднейшей поры, эпохи широкого развития народнохозяйственных отношений в римском обществе. Представитель господствующего класса, более или менее крупный землевладелец, один имевший право нести почетное бремя муниципальных должностей и заседать в муниципальном сенате, конечно, мог сверху вниз смотреть на городского ремесленника и причислять его к низшему сословию, к городской черни (plebs urbana), но должен был очень считаться с теми корпорациями, к которым тот принадлежал, так как от этих последних не в малой мере зависело его избрание в муниципальные сановники и, следовательно, вся его муниципальная карьера, открывавшая перед ним и более широкие перспективы (мы, конечно, имеем в виду то время, когда муниципальный строй был на высоте своего развития и участие в муниципальной жизни еще очень высоко ценилось местным населением); а число этих корпораций в каждом сколько-нибудь видном городе было весьма значительно, и в составе населения города им принадлежало весьма видное место.

В общем, какие бы оговорки мы ни делали, характеризуя положение римской промышленности, все же мы не можем не признать, что в народнохозяйственную эпоху своего развития Рим знал не одни лишь зачатки свободной индустрии, но весьма значительный класс свободных ремесленников, игравший далеко не последнюю роль в римской промышленности и благодаря своей организованности представлявший собою серьезную общественную силу, с которой приходилось считаться правящим классам, несмотря на все их хозяйственное и социальное преобладание. То же следует сказать и относительно торгового класса.

Коллегии, в которые в интересах взаимопомощи группировались по профессиям римские ремесленники и торговцы, представляли собой определенным образом организованные корпорации, свободно возникавшие и так же свободно закрывавшиеся, имевшие свои собственные, ими же самими вырабатывавшиеся и изменявшиеся статуты, своих выборных должностных лиц - магистров, дуовиров, триумвиров, rectores, majores и т. п., свои собрания и свою казну, составлявшуюся из членских взносов и из пожертвований. Такими были коллегии в республиканскую эпоху и в первые два века монархии. Но этот характер совершенно частных и совершенно независимых корпораций коллегии постепенно начинают утрачивать по мере того, как государственная власть, постепенно теряя под ногами народнохозяйственную почву, стала переходить к натуральной системе государственного хозяйства и для этого все виды труда и профессиональной деятельности начала принудительным путем привлекать к служению государству, к отбыванию натуральных государственных повинностей и с этой целью стала прикреплять их вечными узами к тем формам и к тем организациям, в которых прежде они свободно отправлялись свободными людьми.

Раньше других подверглись закрепощению корпорации торговцев и ремесленников, профессиональная деятельность которых стояла в непосредственной связи с снабжением съестными припасами столичного населения (а также населения и других больших городов).

Как известно, одной из серьезных забот римского правителвства еще со времен Гракхов было продовольствование столичного пролетариата путем даровой раздачи хлеба. Более 150 000 граждан обыкновенно получали из казны даровой хлеб, а впоследствии стали раздавать им и масло (оливковое), соль, свинину и даже вино. Помимо раздачи дарового хлеба неимущим правительство заботилось и о том, чтобы и остальные жители столицы и других больших городов не терпели недостатка в хлебе и не страдали от его дороговизны. Это была очень важная сторона деятельности столичной администрации, и императорское правительство вполне сознавало всю ее важность, прекрасно понимая, какое значение для прочности нового монархического режима имело хорошее настроение чрезвычайно легко возбудимой столичной массы, и уже при Августе дело снабжения столицы провиантом (прежде всего хлебом) (сига annonae) было передано императором особому должностному лицу (praefectus annonae), на обязанности которого лежала не только организация даровой раздачи хлеба и других продуктов, но и организация доставки его в столицу и регулирование хлебных цен. Большую массу хлеба правительство, как известно, получало даром, в виде подати, которую платили Риму некоторые его провинции (Сицилия, Египет); но иногда этого дарового хлеба не хватало как для даровой раздачи, так и для продажи по дешевой цене (а значит, и для общего понижения хлебных цен в столице), и тогда правительству приходилось покупать хлеб у частных предпринимателей.

Чтобы гарантировать правильную доставку в Рим казенного хлеба из провинций, императорское правительство обращается к содействию частных компаний занимавшихся транспортом судовладельцев (navicularii) и для этого заключает контракты с отдельными членами этих коллегий и вознаграждает их за труд деньгами, а также разного рода привилегиями и прежде всего освобождением от тяжелых муниципальных повинностей. Такие же контракты заключало правительство и с членами коллегии хлеботорговцев, чтобы обеспечить себе необходимое количество покупного хлеба, и их наделяя подобными же привилегиями. В такого же рода договорные отношения вступало правительство и с членами других коллегий, снабжавших столицы съестными припасами: с коллегиями булочников (pistores), мясников (suarii), виноторговцев и др. Все это были частные договоры, не стеснявшие свободы членов коллегий и не изменявшие характера коллегий как совершенно свободных частных союзов.

Положение коллегий и отношение к ним государства резко изменились после бурь третьего столетия, окончательно расшатавших хозяйственные основы римского общества и государства и решительно двинувших общественное и государственное хозяйство империи назад, к уже когда-то пройденной ими натуральнохозяйственной стадии. До этого момента число коллегий, с членами которых правительство находилось в договорных отношениях, значительно увеличилось, и сами эти отношения несколько изменились в том смысле, что теперь государство договаривалось уже не с отдельными членами коллегии, а с коллегией как целым, которую и наделяло соответствующими привилегиями. Хозяйственный разгром III в. заставил многих торговцев и ремесленников бросить уже переставшее быть прибыльным дело и выйти из коллегий, к которым они принадлежали. Массовый выход из коллегий делал невозможным для оставшихся в них выполнение взятых на себя коллегиями обязательств в отношении к государству. А между тем само правительство, при изменившихся общих хозяйственных условиях, еще менее, чем прежде, могло обходиться без профессионального содействия частных организаций, не располагая уже достаточными денежными средствами и не имея уже возможности извлекать их в достаточном количестве из общества, истощенного и возвращавшегося к элементарным формам хозяйственной жизни, и единственным для него выходом была замена денежных податей непосредственными продуктами производительной деятельности общества, а также возможно более широкое привлечение на службу государству самой рабочей силы общества в ее органически сложившихся формах. Естественно, что ослабление и разложение профессиональных организаций, неизбежно следовавшее за вызванным смутами III в. хозяйственным разгромом империи, должно было встретить ряд энергичных мероприятий со стороны правительства, имевших целью искусственно задержать естественный процесс, загородить выход из торговых и ремесленных корпораций тем, кто раз попал в них, и путем принуждения включить в них тех, кто еще оставался за их пределами, и всех их заставить служить государству в качестве его органов и орудий. Если до сих пор те или иные коллегии служили государству по контракту, свободно заключенному ими с ним, то теперь эти договорные отношения должны были уступить место отношениям публично-правового характера: выполнение частноправового обязательства заменилось подневольным отбыванием натуральной государственной повинности и ответственностью всей корпорации за каждого из своих членов.

Прежде других в принудительные, тяглые корпорации превратились коллегии, деятельность которых была связана со снабжением столицы и других больших городов империи средствами к существованию. Произошло это при императоре Аврелиане (270 - 275). Но за ними вскоре последовали и другие торговые и ремесленные ассоциации. В известном эдикте Диоклетиана о ценах (edictum de pre-tiis rerum venalium) 301 г. наряду с тяглыми коллегиями пекарей, навикуляриев и других ремесленников, снабжавших провиантом столицу и другие большие города, мы встречаем также тяглые коллегии ткачей, оружейников, монетчиков, плотников, колесников, работников в рудниках. При Диоклетиане, как видно из того же эдикта, существовали еще и свободные коллегии, но дни их, можно сказать, были сочтены, и при преемниках Диоклетиана все без исключения ремесленники мало-помалу были прикреплены к государственному тяглу.

До поры до времени прикрепление к тяглу было обусловлено имущественным положением члена коллегии: каждый collegiatus обязан был нести повинности государству в соответствии с размерами своего имущества, и можно сказать, что государственная повинность ложилась не столько на самого члена коллегии, сколько на его имущество. Имущество прикрепляло коллегиата к коллегии, а через нее к государственному тяглу. Чтобы освободить себя от уз государственного рабства, члену коллегии оставалось бросить свое имущество, оставить его в полное распоряжение коллегии и уйти из нее. Многие так и поступали. За оставление коллегии закон (один из эдиктов Диоклетиана, относившийся лишь к части коллегий, и эдикт 480 г., распространивший узаконение Диоклетиана на все коллегии) грозил члену ее лишь конфискацией его имущества в пользу коллегии*, и угроза эта не многим уже была страшна. Правительству пришлось прибегнуть к более действеннным мерам, чтобы удержать коллегиатов в их корпорациях, и рядом императорских указов, изданных в разное время и касавшихся разных коллегий, торговцы и ремесленники империи окончательно потеряли право каким то ни было способом выходить из состава своих коллегий и были прикреплены к ним неразрывными узами (necessitatibus ir-retitis), наследственного рабства, и всякому, кто принимал к себе беглого члена корпорации (в колоны, в приказчики и т.п.), закон грозил суровыми карами. Не спасало коллегиата и вступление в духовное звание: эдиктом 445 г. император Валентиниан III предписал вернуться в коллегии всем клирикам, не достигшим сана диакона, а указом 442 г. категорически запретил вступать в духовное звание и в монастыри всем, кто принадлежал к трем тяглым сословиям в государстве: к куриалам, ремесленникам и колонам.

______________________

* "Все те, кто владеет "обязанным" имуществом той или иной коллегии (ргае-dia obnoxia corpori) на основании ли покупки, или дарения, или на ином каком правовом основании, должны признавать себя обязанными исполнять государственную повинность (publicum munus) или отказаться от владения им".

______________________

Коллегия стала в глазах закона для ремесленника и торговца тем, чем для куриала стал его город, а для колона поместье, в котором он снимал землю, стала их родиной, местом их приписки, их origo, и чтобы окончательно отнять у ремесленников уже всякую возможность разорвать свою связь с этой родиной, ставшей для них их наследственной тюрьмой, их стали начиная с IV в. клеймить раскаленным железом, чтобы их можно было везде находить, куда бы они ни бежали, уклоняясь от тяжкого бремени лежавшей на их коллегии государственной барщины (obsequium, necessitas, obnoxitas). Ремесленники и торговцы, как и куриалы и колоны, превратились в тяглое сословие, в крепостных, чтобы не сказать холопов, рабов государства, обязанных отдавать свои силы и свой труд прежде всего на удовлетворение его потребностей и в этом видеть главный смысл своей жизни. Как и куриалы и колоны, и они всеми силами рвались из своей тюрьмы, но правительство неустанно создавало одну преграду за другой, чтобы удержать их в их корпорациях, превратившихся в совершенно необходимые для самого существования государства его административные органы. Ремесленники и торговцы, как куриалы и колоны, несли государственное тягло в форме своей профессиональной деятельности; но то, что прежде было свободной деятельностью, имевшей в виду потребности индивидуума или свободной общественной группы, к которой он принадлежал, для всех их превратилось мало-помалу в подневольное и наследственное отбывание тяжкой государственной повинности. Как куриалы и колоны, как официалы и солдаты, и римские ремесленники и торговцы превратились в конце концов в замкнутое сословие, в наследственную касту.

Закрепостив себе ремесленный труд, государство стало эксплуатировать его в тех хозяйственных формах, какие вполне соответствовали тогдашней хозяйственной действительности. По всей империи были разбросаны императорские мануфактуры, на которых с помощью рабского и крепостного труда изготовлялись продукты, необходимые для удовлетворения потребностей двора, армии и имперского чиновничества.

Если в прежние времена, когда господствовали широко развитые народнохозяйственные отношения, правительственные средства имели соответствовавшую этим последним денежную форму, то теперь они могли быть организованы лишь натуральнохозяйственным способом: государству для содержания своих военных сил и своего правительственного аппарата нужны были запасы сырых и обработанных продуктов. Сырые продукты и часть обработанных оно получало в виде податей, окончательно перейдя при Диоклетиане к натуральной системе обложения, часть же, и притом самую значительную, оно получало путем обработки необходимого количества сырья на специально устроенных им для этого по эллинистически-египетскому образцу казенных императорских мануфактурах. Собиравшиеся со всех концов империи натуральные взносы хранились в казенных магазинах, откуда и поступали в сыром и обработанном виде в распоряжение и пользование тех, для кого они предназначались. Из них же поступал сырой материал и на казенные мануфактуры.

Мануфактуры эти были организованы в форме крупного домашнего производства. Во главе мануфактуры стоял императорский чиновник, procurator. К каждой мануфактуре было приписано определенное число рабских familiae и было прикреплено определенное число коллегий ремесленников, из поколения в поколение обязанных работать на мануфактуре. Каждому приписанному к мануфактуре ремесленнику, как рабу, так и члену закрепощенной коллегии, выдавали из государственных магазинов определенное количество сырья, и к определенному сроку он обязан был, под страхом суровой кары, представить определенное количество продуктов. Насколько суровы были наказания, налагавшиеся на рабочих казенных мануфактур, видно из того, что за порчу, например, казенного материала рабочему грозила даже смертная казнь. В случаях, когда рабочий подвергался денежному штрафу, штраф этот ложился на всю коллегию, к которой рабочий принадлежал.

О каком бы то ни было вознаграждении за труд тут не могло быть и речи. Это были совсем иного рода отношения, ничего общего не имевшие с частнохозяйственными договорными отношениями обыкновенного предпринимателя и рабочего. Рабочий императорской мануфактуры - мы разумеем членов коллегии, не рабов - работал не по договору; его работа была подневольным отбыванием государственной повинности, казенной барщиной. Из источников мы узнаем о существовании в Римской империи императорских шерстяных (gynaecia) и полотняных фабрик, оружейных, монетных, колесных, ювелирных, красильных, о казенной организации рудников.

Преследуя чисто потребительные цели, имея в виду непосредственное удовлетворение потребностей двора, армии и бюрократии, это крупное казенное производство являлось в полном смысле слова домашним производством, и капиталистический характер был чужд ему по самому его существу. Как ни тяжка была участь прикрепленного к казенной мануфактуре рабочего, но это не была кабала, в какую попадает свободный рабочий, отдавший по свободному договору свою рабочую силу в распоряжение капиталиста-предпринимателя, преследующего чисто коммерческие цели и в соответствии с этим стремящегося возможно производительнее и, следовательно, возможно интенсивнее использовать трудовую энергию рабочего. Постоянно колеблющийся рынок, необходимое условие капиталистического производства, здесь роли не играл никакой, и если источники и сообщают нам о фактах продажи продуктов, изготовлявшихся на императорских мануфактурах, то в них идет речь почти исключительно о продаже излишков, остававшихся в казенных складах по удовлетворении казенных потребностей и подвергавшихся риску испортиться от долгого лежания здесь; во всяком случае сбыт не являлся определяющим моментом в казенном производстве империи и имел чисто побочное значение, не нарушая по существу его основного характера домашнего, ойкосного производства.

Крупное производство капиталистического характера было теперь уже невозможно. Экономическая жизнь вернулась на элементарную ступень. Некогда вызывавший его обширный рынок сузился опять до размеров мелкого, местного спроса, вполне удовлетворявшегося изделиями мелкого ремесла, еле влачившего жизнь в мертвящих тисках принудительных корпораций. Когда-то процветавшие в поместьях земельных магнатов крупные, поставленные на широкую, чисто капиталистическую ногу мануфактуры уже не могли существовать и должны были уступить место производству с чисто потребительными целями, для удовлетворения надобностей самого землевладельца и зависимого населения его поместий. Уже эдикт Диоклетиана от 301 г., известный уже нам edictum de pretiis rerum venalium, не оставляет в этом сомнения, рисуя римскую промышленность в терминах мелкого ремесла, и притом в его самых элементарных хозяйственных формах, и давая все основания заключать, что крупная промышленность в то время являлась лишь в виде казенных мануфактур с их указанными выше хозяйственными и социальными особенностями.

Организация правительственных средств натуральнохозяйственным способом, приведшая к закрепощению производительных классов римского общества, явившись естественным результатом упадка хозяйственной жизни Римской империи и возвращением ее к элементарным формам, со своей стороны не могла не оказывать угнетающего воздействия на хозяйственную жизнь. В частности, римская промышленность должна была потерпеть от этого особенно сильный ущерб, тем более тяжелый, что уже один общий хозяйственный упадок империи, последовавший за бурями третьего столетия, должен был сильно подкосить ее, вводя хозяйственную жизнь в более узкие рамки, и те фискальные требования, которые сурово поставило перед ней государство, заключив для этого ее в железные рамки принудительных организаций и тем поработив и парализовав когда-то свободную энергию ремесленника, должны были оказаться для нее едва выносимым бременем, окончательно клонившим ее к полному упадку. Если тем не менее она все еще продолжала существовать, поддерживаемая искусственно, путем сурового принуждения со стороны боровшегося за свое собственное существование государства, то недалеко было время, когда должен был наступить конец и этому совершенно призрачному существованию, и хозяйственная жизнь империи, уже не встречая на своем пути никаких искусственных преград, должна была уже окончательно войти в то узкое русло, которое было приготовлено для нее всем ходом предшествующей эволюции римского общества и государства.

ГЛАВА XI

Процесс сословного расчленения, совершавшийся в римском обществе и в IV и V вв. постепенно превративший куриалов, солдат, официалов, крестьян, ремесленников и торговцев в неподвижные, резко обособленные наследственные группы, обреченные на подневольную службу государству, захватил и верхний слой общества, его правящий класс. И крупные землевладельцы, которых, как мы видели, так подняло и в хозяйственном, и в социальном, в в политическом смысле прикрепление крестьянства, также мало-помалу сплотились в наследственную касту, в сословие имперских сенаторов (ordo senatorius).

Возникновение сенаторского сословия относится в сущности еще к эпохе республики. Уже тогда в римском обществе, как известно, образовалась весьма сплоченная группа, сосредоточившая в своих руках и земельные богатства, и социальное могущество, и политическую власть, монополизировавшая в своей среде все высшие должности в государстве и места в сенате и чрезвычайно энергично отстранявшая от них всякого нового человека. Фактически это уже было высшее сословие римского общества. Принципат, отнявший политическую власть у этого сословия и нанесший отдельным его представителям ряд жестоких и беспощадных ударов, тем не менее не сокрушил его как сословие, да и не имел этого в виду. Напротив, он даже скрепил его юридически.

Уже Август сделал в этом направлении весьма серьезные шаги. Принадлежность к сенаторскому сословие стала наследственной до четвертого поколения, но при сохранении установленного Августом ценза в миллион сестерциев (несколько более 100 000 рублей). Дети сенатора, достигнув восемнадцатилетнего возраста, формально принимались в сословие сенаторов, носили титул clarissimus и, отбыв претуру, получали право и заседать в сенате. Претура, как и другие магистратуры республиканского происхождения (квестура, консулат), стала теперь лишь почетным титулом, открывавшим двери в сенат и сопряженным с немалыми расходами. Константин Великий сделал прохождение претуры обязательным для членов сенаторского сословия. Это была в сущности фискальная мера, своеобразная форма налога на сенаторские латифундии. Претор должен был дать игры столичному населению (императорское правительство очень, как мы знаем, заботилось об удовольствиях весьма переменчивого в своих политических симпатиях столичного пролетариата) или пожертвовать необходимую для этого, и притом весьма крупную, сумму на какое-либо сооружение или на какую-либо иную общественную цель, которую часто указывал сам император. Уклониться от этой тяжелой повинности было невозможно. Если кто удалялся из столицы, чтобы не давать игр, то игры давали на государственный счет, а издержки взыскивали потом с уклонившегося и еще заставляли его, в виде наказания, пожертвовать городу пятьдесят тысяч четвериков пшеницы. Тот же Константина Великий ввел и другой налог на сенаторские владения, т. н. follis (иначе aurum glebale, glebalis collatio). Кроме того, сенаторы платили еще в начале каждого нового царствования и в юбилейные годы особый налог, т. н. aurum-oblititium. Как не принадлежащие к числу граждан того или иного муниципия, римские сенаторы не несли никаких муниципальных повинностей, хотя бы они жили в пределах муниципальной общины, и их поместья не входили в состав муниципальных округов и, следовательно, находились вне сферы воздействия муниципальных властей. Избавлены они были и от т.н. munera sordida, разного рода натуральных государственных повинностей, лежавших на землях всех остальных possessores (вроде поставки подвод, починки дорог и мостов и т.п.). Поземельный налог (capitatio terrena), лежавший на всех землях в империи, платили и сенаторы, но для них существовал с императора Констанция особый кадастр, и налог свой они вносили непосредственно представителям казны, а не через посредство куриалов.

Помимо происхождения в сословие сенаторов вступали и путем прохождения имперских должностей: сенаторское звание являлось венцом служебной карьеры. До поры до времени могли получать сенаторское достоинство, как мы знаем, и прошедшие все муниципальные должности куриалы.

Говоря о сенаторском сословии, мы до сих пор имели в виду социальную группу, из среды которой выходили члены высшего учреждения в государстве. Сенаторами были действительные члены римского сената, имевшие право и обязанность заседать в нем. Но так было лишь до конца третьего столетия, самое большое - до начала четвертого. С этого времени замечается все более и более бросающийся в глаза факт сенаторского абсентеизма. Сенаторы начинают предпочитать дорогой и во многих отношениях стеснительной, а нередко и не вполне безопасной жизни в столице привольное житье в своих крупных поместьях, превращаясь в провинциальную землевладельческую знать и вовсе не являясь в столицу для исполнения своих служебных обязанностей. Число сенаторов, действительно заседающих в сенате (римском или константинопольском), постепенно уменьшается. Право пошло навстречу все более и более развивавшемуся жизненному факту, и конституцией императоров Феодосия II и Валентиниана III (около 443 г.) двум низшим категориям сенаторов, носившим титулы clarissimus и respectabilis, разрешено было беспрепятственно жить в своих поместьях и вовсе не нести своих служебных обязанностей. Возможно, что с этого времени clarissimi и respecta-biles и теряют право заседать в сенате, в котором остаются, таким образом, лишь одни illustres из высших сановников империи.

Сенат, таким образом, отделяется от сенаторского сословия, которое все более и более расширяется и включает в себя всех крупных землевладельцев в империи. Сенат превращается в муниципальную курию столицы, а сенаторы - в могущественную аристократию империи, сильную своим богатством, своей властью над массой и своими привилегиями. Вбирая в себя все, что было в обществе богатого, сильного и чиновного, аристократия эта постепенно ассимилировала себе верхние слои муниципальной знати (пока этому ослаблению муниципиев не был, как мы знаем, положен предел императорскими конституциями, постепенно закрывшими выход из курий и вечными узами прикрепившими к ним куриалов), а также и когда-то соперничавшее с ней сословие всадников (ordo equester), которого с IV в. мы уже не видим в социальном строе империи. Постепенно в руках этой аристократии сосредоточились почти все земельные богатства империи и почти весь тот движимый денежный капитал, какой еще оставался в римском обществе после крушения его денежного хозяйства.

Без преувеличения можно сказать, что все те перемены, которые произошли в строе римского общества под всемогущим воздействием фискальных требований государства, послужили на пользу аристократии, земельные владения которой все расширялись за счет земель разоренных и обездоленных куриалов и более мелких собственников, не вынесших непосильного бремени государственного тягла, и обеспечивались закрепощенной за ними государством рабочей силой. В руки ее постепенно перешла и масса земель, скопившихся некогда в руках фиска, масса императорских доменов, составлявших материальную основу могущества римских самодержцев. Земельный фонд римской монархии уже в III и IV вв. сильно поубавился благодаря тому, что императоры щедрою рукою раздавали свои земли высшим сановникам, а еще более благодаря переходу множества императорских поместий в наследственную аренду и владение представителям того же сенаторского класса, и исследователи не без основания указывают на то, что это ослабление главной основы правительственных средств империи должно было усилить податное бремя, ложившееся на население, и ускорить те социальные последствия, о которых мы вели речь в предшествующих главах.

Член сенаторского сословия являлся естественными кандидатом на все высшие административные посты в имперском управлении, и это обстоятельство создавало тесную связь и солидарность между администрацией империи и ее правящим классом, не способствовавшую, как сейчас увидим, прочности деспотического режима и парализовавшую его даже искренние стремления охранять право и закон. Сенаторское сословие являлось настоящим правящим классом римского общества. Магнат, vir potens, был господином положения в этой деспотической империи и в качестве крупного землевладельца, располагавшего массой закрепленных за ним рабочих рук, и в роли высшего сановника, не встречавшего никаких действительных преград для проявления самого широкого произвола и не ставившего их тем, кто был достаточно силен, чтобы не считаться с существующим правом и законом, и в качестве господина (dominus) сидевшего на его земле многочисленного крестьянского населения.

Мы уже имели случай более или менее подробно останавливаться на выяснении общего характера крупного поместья последних веков империи и уже знакомы с положением, какое занимал в нем его собственник, наделенный административными полномочиями со стороны центральной власти, безмерно увеличивавшими его и без того обширную власть над хозяйственно зависимыми от него людьми, его колонами, и сделавшими для него в конце концов возможным игнорировать центральную власть и ее даже законнейшие требования. Центральная власть все более и более слабела, и императорские конституции, IV и V вв. полны бесконечных жалоб на неисполнение сильными людьми велений законодателя и столь же бесконечных угроз ослушникам. Общественная безопасность уже не находила своих законных охранителей. Слабому человеку все труднее и труднее становилось жить в этом царстве сильных, если он не отдавал себя и свое имущество под покровительство кому-нибудь из них. Под покровительство магната бежит и куриал, чтобы избавиться от тяжкого бремени муниципальных повинностей, и еще не утративший свободы и свободного участка мелкопоместный сосед (императорские конституции называют этих мелких землевладельцев agricolae, rustici, agricolae vel vicani propria possidentes, а иногда и possessores), чтобы предупредить насильственный захват того и другого этим магнатом или его управляющим, и вырвавшийся из своей наследственной тюрьмы коллегиат. Заступничества его ищет и вовсе не слабый человек, желая выиграть тяжбу и зная, что из лицеприятия в отношении к его патрону, а то и из простого страха перед ним суд непременно решить дело в его пользу, как бы слабы ни были юридические к тому основания. Ищет его и тот, кто хочет уклониться от платежа требуемых государством налогов, уверенный, и не без основания, что, находясь под защитой могущественного человека, он или вовсе ничего не заплатит казне, или же отделается взносом лишь части того, что следует с него по закону. Земельный магнат являлся единственным обладателем денежного капитала, какой еще оставался в римском обществе при торжестве более элементарных хозяйственных форм, и у него одного мог взять ссуду средний и мелкий землевладелец, попав в затруднительное положение от плохого ли урожая, от тяжести ли налогов, или же придавленный бременем муниципальных повинностей (если это был куриал); но эта кредитная сделка весьма нередко приводила к тому, что и сам должник, и его земля попадали под власть могущественного кредитора, увеличивая его силу и богатство.

К таким же результатам вело и покровительство, которого у него искали все те, кто в нем нуждался. Покровительство это, обозначаемое вошедшим в то время в широкое употребление термином patrocinium, весьма определенно изображается законодательными и литературными памятниками изучаемой нами эпохи как такое отношение, которое влечет за собою переход ищущего покровительства лица под власть того, кого оно избирает своим патроном, и передачу его земли в собственность этому последнему. Из императорских конституций мы видим, что мелкие землевладельцы, желая по тем или иным причинам передать себя и свою землю под покровительство сильного человека, заключали с ним у нотариуса, с соблюдением всех формальностей, юридическую сделку, в силу которой их земля становилась полной собственностью магната. По существу, однако, эта сделка была фиктивной, так как, если это был, например, акт продажи, то магнат при этом денег не платил, но результаты ее были вполне реальны, обладали полной юридической силой. Но переход земли в собственность патрона вовсе не влек за собою удаления с нее ее прежнего собственника. Прежний собственник оставался на ней; патрон давал ему на это позволение, отдавая ему эту землю в пользование в качестве прекария, т.е. без юридического обеспечения, с правом во всякое время взять ее назад, и получая с него за пользование ею ежегодно часть продуктов, а то и самый труд его, насколько он нужен был в хозяйстве магната (мы имеем в виду те случаи, когда покровительства сильного искал мелкий собственник, землевладелец). Становясь арендатором, держателем когда-то ему самому принадлежавшей земли, искавший покровительства человек терял и свою личную независимость и превращался в клиента магната, в подвластного ему человека, в его подданного ("они отдаются под защиту и под покровительство магнатов, становятся подданными богатых", - говорит марсельский священник Сальвиан, - "и как бы переходят под их власть и в подданство к ним")*. Только такое положение и делало для мелкого люда возможным существование; только под властью и защитой сильных, sub umbra potentium, могли они не бояться царившего в обществе насилия и произвола, каждую минуту угрожавших их жизни, имуществу и свободе; только здесь они могли укрыться и от законных требований, которые предъявляло к ним становившееся все более и более требовательным государство.

______________________

* Saluianus. De gubernatione Dei // Opera omnia. Recensuit et commentario cntico instruxit Franciscus Pauii / Ed. Baluze. Vindobonnae, 1883. P. 111 - 112: Tradunt se ad tuendum protegendumque majoribus, dedititios se divitum faciunt, et quasi in jus corum ditionemque transcendunt.

______________________

Императорские указы ничего не могли сделать с этим все более и более развивавшимся переходом всех, кто еще сохранял имущественную и личную независимость, а также и многих из тех, кто уже стал холопом государства, под частную власть сильных людей. Только одни сильные люди могли свободно дышать в этой атмосфере всеобщего угнетения и бесправия, одни они могли не бояться тех многочисленных и разнообразных бед, какими грозило всякому среднему человеку деспотическое государство с его неумолимыми, превышавшими всякую меру фискальными требованиями, с его свободной от всякого общественного контроля, воспитавшейся на безграничном произволе, насилии и грабеже бюрократией и с его полным бессилием заставить уважать закон своих собственных агентов как в центре, так и в областях, а также и всех тех, кого весь ход общественной эволюции поставил выше всякого права и закона. Только они одни могли и спасти от этих бед.

Образование союзов частного покровительства являлось таким же органическим продуктом эволюции римского общества, как и образование поместного строя в том его виде, какой он постепенно принял по мере закрепощения колонов и передачи крупному землевладельцу административных функций в отношении к экономически зависимому от него населению его поместий. Отдельные ли лица переходили под частную власть сильных людей или целые общины, целые деревни (patrocinium vicorum), и в том, и в другом случае мы имеем дело, как и наблюдая возникновение поместного строя, с органически развивавшимся процессом возникновения нового социального и политического строя, неудержимо шедшего на смену отживавшему и разлагавшемуся старому общественному и государственному порядку. Если мы обратим должное внимание на то, что патронами являлись обыкновенно представители высшего сенаторского класса (как занимавшие административные должности, так и частные лица), крупные землевладельцы, и что развитие патроци-ниев увеличивало их земельные богатства и число их зависимых людей, то можем с полным основанием утверждать, что развитие частного покровительства представляло собою лишь одну из сторон совершавшегося в Римской империи общего процесса перехода широкой государственности и общественности в узкие формы поместного существования с характеризовавшим его теперь значительным натуральнохозяйственным самодовлением и политическою властью крупного землевладельца над экономически и лично зависимыми от него и сидевшими на его земле людьми.

Крупное поместье все расширялось за счет земель безостановочно таявшего под бременем муниципальных повинностей среднего земельного класса (куриалов) и столь же неудержимо убывавшего и без того крайне тонкого слоя свободных мелких землевладельцев. Одновременно с этим оно притягивало в состав своего населения все большее и большее количество социально слабых элементов, которые не могли сохранить личную и хозяйственную независимость и под частною властью магната (sub umbra potentium) находили все то, чего не могла дать им власть государственная, и в то же время получали возможность стряхнуть с себя невыносимое бремя, какое налагала на них эта последняя, и постепенно таким образом превращалось в настоящее государство, лишь слабо, чисто внешним образом связанное с имперским центром и почти окончательно утратившее внутреннюю связь с ним и солидарность. В то время как имперская государственность, вся эта крайне сложная бюрократическая система центрального и местного управления, являлась для массы лишь железной клеткой, связывавшей всякое свободное движение и убивавшей всякую жизнь, грандиозным насосом, высасывавшим из нее последние соки, и в то же время оказывалась совершенно неспособной обеспечить ей сколько-нибудь удовлетворительным образом самые элементарные условия личной и имущественной безопасности, под властью земельного магната, на территории его владений всякий мог найти и землю для обработки, и право, и закон.

Преследуя свои чисто фискальные цели, центральная власть, как мы знаем, наделила земельного магната административными функциями в отношении к подвластному ему населению его поместья, имея в виду превратить поместье в свой административный орган, как это сделала она с муниципиями и с коллегиями. Но то, что вполне удалось ей сделать с муниципиями и коллегиями, не удалось с поместьями; то, что убило и муниципии, и коллегии, постепенно иссушив в них все источники жизни и превратив когда-то полные жизни общественные организмы в мертвые колеса правительственного механизма, всюду вносившего смерть и разложение, оказалось бессильным в отношении к поместьям. Мало того. Поместья не только не утратили от этого своей самостоятельности, но стали еще сильнее и независимее. Возложив на крупного землевладельца ответственность за исправное поступление в казну подати с сидевшего на его земле крестьянства, империя принуждена была передать ему власть над крестьянством и этим увеличила его социальную силу и укрепила основу его политической независимости.

Центральная власть сама, таким образом, в своих собственных интересах вынуждена была принимать меры, способствовавшие развитию таких общественных сил, которые, развиваясь, подрывали ее собственные основы. Подрывала она почву под собственными ногами и своей, подобной же, политикой и в отношении к муниципиям и к ремесленным и торговым коллегиям, иссушая и разрушая источники народного благосостояния, а следовательно, и своих собственных правительственных средств. Но в то время, как закрепощение муниципиев и коллегий несло лишь смерть и разложение, та же попытка центральной власти превратить в свой административный орган поместье лишь укрепляла корни новой жизни, с неуклонностью стихийного процесса развивавшейся на развалинах старых форм. Организуя, по мере падения своего денежного государственного хозяйства, всю хозяйственную жизнь общества в форме одного грандиозного ойкоса и внося для этого принцип принуждения во все до тех пор свободно действовавшие общественные организации, превращая их в механически функционирующие (ср. functio), безжизненные органы извне направляемого механизма, империя, естественно, убивала этим самые основы хозяйственного и общего культурного развития, несовместимого с подавлением личной и общественной энергии и инициативы, с утратой свободы и личного и общественного самоопределения, и тем со своей стороны сильно двигала совершавшийся в римском обществе процесс перехода к элементарным формам хозяйственной жизни. Но, обессиливая и, если можно так выразиться, окостеняя такие общественные организации, как муниципии и коллегии, политика эта, примененная к поместьям, уже давно успевшим сосредоточить в себе едва ли не все хозяйственные и социальные элементы земледельческого производства, все более и более становившегося главной, основной формой хозяйственной деятельности общества, и заставившая поместья служить интересам государства в качестве составных частей государственного ойкоса, именно в поместье натолкнулась на такую комбинацию общественных сил, которая не только не была ею сокрушена на подобие муниципия и коллегии, но еще более укрепилась и стала еще более жизнеспособной.

Поместье и было той формой хозяйственной, социальной и политической организации, которая при тогдашних условиях (разумеем крупные успехи натурального хозяйства, резкое социальное расчленение общества и деспотизм, соединенный с полной дезорганизацией и бессилием правительственной власти) являлась единственно возможной формой нормальной, живой жизни. В нем сосредоточивалась вся жизненная энергия общества, отливавшая от старых форм, и умиравшее государство бессильно было перед ним, не могло вполне ассимилировать его и тем обречь на неизбежную смерть. Человеческое общество не умирает подобно индивидууму. Находящаяся в нем энергия лишь меняет формы своего проявления; отливая от одних общественных и политических форм, она переходит в другие, являющиеся органическим продуктом изменившихся общих жизненных условий и в данный момент более всяких других жизнеспособные и жизнеспособствующие.

Мы не имеем решительно никакой склонности представлять себе жизнь в поместье римского магната IV и V столетия в виде трогательной социальной идиллии. Напротив, мы имеем немало оснований вполне определенно утверждать, что если самим магнатам спокойно и привольно жилось в роскошных и изящных виллах, утопавших в прохладной зелени великолепных парков, то далеко не веселым и не радостным было существование их подданных, устраивавших им эту роскошную и праздную жизнь. И тем не менее мы не можем отрицать того, что именно здесь, под властью и защитой магната, мелкий люд мог вести более обеспеченное и более спокойное существование, чем предоставленный самому себе, отданный на произвол царившего в обществе права сильного и лишенный всякой защиты со стороны бессильного его защитить и в то же время давившего его всею тяжестью своих фискальных требований государства.

Общественная эволюция Римской империи давно уже привела к сосредоточению земли в руках крупных землевладельцев, и в то же время целый ряд условий, между которыми все возраставшее давление фискальных требований государства занимало особенно видное место, повернул хозяйственное развитие римского общества назад, к давно уже изжитым им элементарным хозяйственным формам и, подкопав основы городской промышленности и торговли, выдвинул на первый план в качестве главного, основного способа добывания средств к существованию земледелие, и естественным, неизбежным результатом всего этого явилось то, что пульс хозяйственной жизни римского общества переместился в поместье, представлявшее собою, как мы уже знаем, своеобразную систему мелких хозяйств, тянувших к одному владельческому центру и направляемых, прежде всего, чисто потребительными, натуральнохо-зяйственными требованиями этого последнего в связи с такими же притязаниями имперского фиска.

Вот, на наш взгляд, основная причина торжества поместного строя в Римской империи и постепенного разложения им имперского единства.

Государственная организация империи, как мы уже имели случай указывать в другом месте, явилась ответом на запросы хозяйственного и общего культурного развития стран и народов Европы, Азии и Африки, объединенных римским оружием и вступивших в тесное хозяйственное общение, крайне стесняемое той узкой политической рамкой, какую представлял собою республиканский Рим, хищнически владычествовавший над своими поместьями-провинциями (praedia populi romani). Империя явилась политической формой, удовлетворявшей основным потребностям развивавшегося в объединенном римским оружием мире менового, народного хозяйства. Являясь, таким образом, в значительной мере постулатом народнохозяйственного развития, римская государственность эпохи империи всецело была построена, как на своей материальной основе, на народно- или денежнохозяй-ственном базисе, т. е. располагала, в качестве своих правительственных средств, необходимых ей для содержания своего огромного административного аппарата и колоссальной военной силы, денежным фондом, слагавшимся прежде всего из денежных поступлений обложенного поземельным и всякими другими налогами населения. Фискальная политика империи в связи с другими, столь же пагубно влиявшими на хозяйственную жизнь римского общества факторами, нанесла непоправимый удар экономическому развитию римского мира и повернула это развитие назад, вызвала переход к элементарным хозяйственным формам, чем в сущности подкопала почву под широкой политической организацией империи, рассчитанной, так сказать, на общество, поднявшееся на высшую, народнохозяйственную ступень.

Тем не менее империя не сразу уступила место более узким политическим формам. Прежде чем разложиться на ряд более простых политических тел, она сделала попытку приспособиться к новым хозяйственным условиям, и мы видим постепенный переход правительства от денежного обложения к взиманиям натурой и наблюдаем едва ли не единственную по своей грандиозности попытку принудительной организации хозяйственной жизни всего огромного мирового государства в форме единого хозяйственного целого, направляемого чисто потребительными интересами государственного механизма.

Но эта попытка не могла быть успешной. Превратив в безжизненные, чисто механически функционировавшие органы государства живые общественные организации, попытка эта лишь усилила хозяйственный упадок римского общества, лишь ускорила его попятное движение к элементарным хозяйственным формам, а следовательно, еще более расшатала основы, на которых зиждилась широкая политическая организация империи. И в то же время эта система натурального государственного хозяйства, к которой попыталась перейти империя, окостеняя такие общественные организации, как муниципии и коллегии, превращая их в безжизненные части своего правительственного механизма, не только не парализовала жизненного развития поместья, но лишь расчистила почву для его торжества как хозяйственной, общественной и политической организации, и даже со своей стороны, путем положительных мероприятий, способствовала постепенному превращению собственника поместья, земельного магната, в настоящего владетельного князя, мало заботившегося о том, что существовало за пределами его обширной территории, и, в частности, совершенно подчас игнорировавшего интересы и требования центральной власти.

Широкая государственность империи, потеряв под собою почву, разлагалась и должна была уступить свое место более узкой политической форме, вполне соответствовавшей элементарным хозяйственным формам, к которым постепенно перешло римское общество. А такой политической формой и являлось поместье в том виде, какой оно постепенно приняло, мало-помалу перейдя от крупного денежного хозяйства к системе мелких колонатных и рабских хозяйств, направляемых прежде всего чисто потребительными интересами фиска и собственника или наследственного арендатора поместья, господина (dominus) сидевшего на его территории многочисленного населения зависимых от него людей (homines), их правителя и судьи и их естественного защитника от всяких внешних притязаний и обид.

Римской империи предстояло, таким образом, распасться на ряд крупных магнатских владений, постепенно порывавших связь с общегосударственным центром и все более и более обособлявшихся в своем хозяйственном и политическом самодовлении. Таков был неизбежный результат всей предшествовавшей эволюции римского общества и государства, тех внутренних процессов, которые в нем развивались, разрушая и материальные, и моральные основы имперского единства. Но прежде чем распасться на внутри ее организма развившиеся более мелкие политические тела, империя подверглась воздействию одного очень важного внешнего фактора, значительно осложнившего процесс ее внутренней эволюции и несколько видоизменившего его естественные политические результаты. Мы разумеем воздействие на Римскую империю германского мира*. К выяснению этого воздействия мы и должны теперь перейти.

______________________

* Для более подробного ознакомления с историей постепенного утверждения германцев на территории Западной Римской империи и распада Западной империи на ряд варварских королевств рекомендуется второй том "Истории общественных учреждений древней Франции" Н.Д. Фюстель де Куланжа (Фюстель де Куланж Н.Д. История общественных учреждений древней Франции / Пер. с фр. под ред. И.М. Гревса. СПб., 1901) и статья И. М. Гревса (Гревс И. М. Аларих и вестготы // Книга для чтения по истории Средних веков / Под ред. П.Г. Виноградова, М.Ф. Владимирского-Буданова. Вып. 1. Киев, 1906), а также: Wietersheim-Dahn F. Geschichte der Volkerwanderung. Berlin, 1880; Schmidt L. Allgemeine Geschichte der germa-nischen Volker bis zur Mitte des sechsten Jahrhunderts // Handbuch der mitteren und neueren Geschichte / Hrsg. von G. von Below, F. Meinecke. Miinchen - Berlin, 1909; Dahn F. Urgeschichte der germanischen und romanischen Volker. 2Aufl. Bd. I. Berlin, 1899.

______________________

ГЛАВА XII

Первое знакомство римлян с германцами относится приблизительно к 100 г. до Р. X., когда племена кимвров и тевтонов наводнили южную Галлию и север Италии, настойчиво требуя уступки им земель на римской территории. Известно, что этот первый дебют германцев кончился для них весьма плачевно, что Марий разгромил варварские полчища, что остатки их частью были захвачены в плен и проданы в рабство, а частью бежали, оставив, однако, о себе у римлян грозную память.

Лет через пятьдесят после этого сильное германское племя свевов с Ариовистом во главе пыталось утвердиться в южной Галлии, но Цезарь, занятый в то время завоеванием Галлии, вытеснил их обратно за Рейн.

После смерти Цезаря римляне захватили даже области мелких германских племен, живших на левом берегу Рейна, и здесь было положено основание "провинции Германии". С этих пор, то есть приблизительно с момента утверждения монархии в Риме, устанавливаются постоянные отношения между римлянами и германцами, различные при различных обстоятельствах с той и с другой стороны. Римляне заняли всю рейнскую линию и линию Дуная, и на этой пограничной черте и происходили столкновения между римским миром и германцами и взаимное влияние их. Иногда римляне переходили эту черту, проникая и за Рейн, и за Дунай; но эти попытки их подчинить себе и дальнюю Германию продолжались недолго. Отдаленность театра войны, слишком большая растянутость боевой линии, храбрость варваров, убийственный климат и суровость природы страны - все это должно было положить конец этим попыткам. Поражение Вара в Тевтобургском лесу (в 9 г. после Р. X.) - факт, очень в этом отношении красноречивый. Говорят, что после этого Август завещал Тиберию оставить мысль о дальнейшем расширении империи. Победы Германика восстановили честь римского оружия, но завоевательная политика была оставлена императорами, и ее сменила политика обороны.

На рейнской границе германцев сдерживала стотысячная армия. На протяжении с лишком 490 верст, от теперешнего Кобленца на Рейне до теперешнего Регенсбурга на Дунае, была постепенно возведена целая система укреплений, т.н. Римский вал, Limes Roma-nus, начатый, может быть, Домицианом, законченный Траяном и расширенный Адрианом. Непосредственно вал этот защищал т.н. Десятинные поля, Agri Decumates, территорию, колонизованную римлянами внутри варварского мира, этот, по выражению Тацита, залив в глубь варварства (это - треугольник, образуемый Дунаем, Рейном и Неккаром, где теперь часть великого герцогства Баденского и часть королевства Вюртембергского; название Agri Decumates произошло, как думают, от десятины, которую колонисты должны были платить фиску из продуктов полученных ими казенных полей).

Кроме военных отношений, между римлянами и германцами происходило мирное культурное общение и торговый обмен. Вокруг лагерей римских легионов вырастали богатые и цветущие римские города (Майнц, Кёльн, Страсбург, Вормс, Шпейер, Трир, Аугсбург, Регенсбург), распространявшие вокруг себя римскую культуру и цивилизацию, которой не оставались чужды соседи-германцы, относившиеся к Риму с чувством несколько суеверного почтения. Отдельные германские племена нередко заключали с римлянами союзы, а некоторые из них даже обращались к императорам с просьбой назначить им князей. Отдельные германцы, а иногда целые дружины германцев со своими вождями вступали на римскую службу. Кроме того, массы германцев уводились в плен и в качестве рабов или колонов восполняли недостававшую рабочую силу для обработки казенных земель и латифундиев знати. Таким образом, и римское войско, и римское крестьянство пополнялось силами варваров, и варварские элементы постепенно проникали таким путем в организм римского общества, замещая в нем недостававшие ему его частицы. Пока эти элементы усваивались организмом вполне, не оказывая еще заметного изменяющего влияния на самый организм; но чем дальше, тем влияние это становилось все заметнее, и организм стал весьма заметно перерождаться. Более близкие отношения между римлянами и германцами, познакомив германцев с преимуществами цивилизованной жизни и развив в них жажду сделаться причастными этой жизни, в то же время более близко познакомили римлян с германцами, чему красноречивым свидетелем является знаменитая "Германия" Тацита (в конце I в. после Р. X.).

Таким образом, между римским миром и германцами установилось известное равновесие, и равновесие это сохранялось около полутораста лет, обеспечивая империи известное спокойствие.

В 165 г., при императоре Марке Аврелии, жившие на дунайской границе союзные с римлянами германские племена - маркоманны, квады, гермундуры, вандалы - соединились и наводнили соседние провинции - Паннонию, Норик, Рецию, Иллирию; часть их проникла даже за Альпы и осадила город Аквилею. Опустошая римские области, варвары требуют теперь, как и во времена Мария, земель для поселения. Император стал во главе легионов, и началась известная Маркоманнская война, тянувшаяся целых пятнадцать лет (от 165 по 180 г.). Сын и преемник Марка Аврелия Коммод прибег к подкупу, чтобы окончательно замирить самых упорных из входивших в состав союза варваров, которых нельзя было смирить силою оружия. Союз распался, и самое имя маркоманнов скоро исчезло из истории, а сами они частью были переселены на территорию империи и размещены по провинциям, частью примкнули к соседним племенам.

Маркоманнская война была истинной прелюдией т. н. "великого переселения народов". С этих пор, то есть с конца II в. и особенно с начала III в., начинается почти непрерывающееся движение германцев на пограничные территории Римской империи. С этих же пор римлянам приходится уже иметь дело не с мелкими германскими племенами, разрозненными, а потому и сравнительно легко уступавшими организованной силе империи, а с большими племенными федерациями (первый опыт такой федерации германских племен мы видели во время Маркоманнской войны), известными нам из современных авторов под именем аллеманов, бургундов, франков, вандалов, лангобардов и проч. Все эти германцы предлагают империи военную службу и обещают ей свою верность, если она даст им земли на своей территории.

Является вопрос: какова причина открывшегося Маркоманнской войной движения германцев на империю? Почему до тех пор германцы находились в состоянии сравнительного покоя и относительно мирной оседлости?

В ответ на это можно указать на два обстоятельства, различные по своему характеру. Переход германцев к оседлости и земледелию имел своим прямым последствием прирост населения, а между тем земледельческая техника почти не сделала никаких успехов, во всяком случае далеко не поспевала за ростом населения. В результате такого несоответствия между ростом населения и развитием земледелия явилось то, что занятых германцами земель не хватило для них и явилась необходимость искать новых земель для поселения. Удобных для земледелия мест было мало: германцев окружали леса и болота, и размножившиеся германцы, естественно, направляются к границам империи.

Если в земельном вопросе следует искать основную причину начинавшегося с особенной силой с конца II в. движения германцев на Римскую империю, то в целом ряде других фактов можно видеть второстепенные причины этого явления. Среди этих других фактов можно назвать прежде всего давление на более близких к империи германцев более отдаленных германских племен, среди которых происходили различные внутренние движения, приводившие к переселению их. Исходной точкой в данном случае являются южные берега Балтийского моря, и германским народом, начавшим движение, были готы, принадлежащие к восточной отрасли германской расы.

Предполагают, что одна ветвь готов, живших по берегу Балтийского моря, между Одером и Вислой, переселилась на Скандинавский полуостров, но во II в. после Р. X. опять вернулась к своим соплеменникам, которые к этому времени успели уже в значительной мере размножиться и почувствовать все неудобства малоплодородной земли и низкого уровня земледельческой техники. Это возвращение домой искавших счастья в Скандинавии готов в связи с давлением напиравшей с востока славяно-литовской колонизации сдвинуло с места всю массу готов и направило ее к югу (путь на запад был уже прегражден другими германскими племенами). И вот, во второй половине II в. после Р. X. все племя готов двигается к Черному морю, и около половины III в. мы застаем их уже расселившимися на обширном пространстве между Днестром и Доном. Двигаясь к югу, готы потеснили более западные германские племена, и в результате этого было уже известное нам нашествие маркоманнов на римскую территорию, а также то, что жившие за Эльбой аллеманы и бургунды (представлявшие собою, как мы видели, племенные федерации) придвинулись к Рейну, предоставив свои земли другим германским племенам, среди которых образуются новые крупные союзы - вандалы, лангобарды и др. Утвердившись между Днестром и Доном, готы скоро становятся грозою империи и громят ее восточные части с суши и с моря. Хотя императорам иногда удавалось наносить им страшные поражения (в одном, например, сражении, говорят, было убито 320 000 готов), но в конце концов пришлось уступить им провинцию Дакию (на левом берегу нижнего Дуная, ныне Румыния и Трансильвания). Такие же последствия имела для империи борьба с аллеманами: аллеманам были уступлены Agri Decumates.

Утвердившие на черноморских берегах свое господство готы распадались на две ветви: в нижнедунайской равнине, в прежней Дакии, превратившейся теперь в Готию, жили тервинии, иначе вестготы, на востоке, за Днестром, до приволжских стран - грейтунии, или остготы. И вестготы, и остготы распадались на целый ряд мелких племен, сохранивших в той или иной мере свою самостоятельность, что не мешало тому, что во главе каждой из двух названных ветвей готов часто появлялись национальные короли. В IV в. среди готов распространилось христианство (в форме арианства). "Готский Моисей" Ульфила (происходивший из поселенной на Дунае пленной семьи малоазиатских греков, родившийся около 310 г.) составил для готов азбуку и перевел на готский язык библию (отрывки этого перевода дошли до нас и являются драгоценнейшим памятником старогерманского языка). От готов арианство распространилось среди других германских племен. Во второй половине IV в. среди готов преобладающее положение приобрели остготы. Королю их Германариху повиновались не только вестготские короли и вожди других германских племен, но и мелкие финские народы Поволжья и, может быть, некоторые славянские племена.

Вот этому-то Германариху и его далеко не сплоченной державе и пришлось принять первый удар надвигавшихся на Европу гуннов (тюркско-монгольского племени, долго кочевавшего в глубине среднеазиатских степей и постепенно подвигавшегося в равнину Волги). Это произошло в 375 г. Германрих пал в битве, а остготы были увлечены гуннскою ордою на запад, в направлении к Паннонии (нынешняя Венгерская низменность). Вестготы, спасаясь от приближавшейся орды, ринулись к Дунаю. И вот, в 376 г. к императору Валенту в Антиохию прибыло востготское посольство. Вестготы просили императора позволить им поселиться в пределах империи и за это обещали ему свою службу и подчинение. Просьба их была исполнена: около 200 000 человек, способных носить оружие, с женами, детьми и стариками (всего до 700 000 или 900 000 человек) были размещены гарнизонами в Мёзии (теперешняя Болгария), и местные власти должны были снабжать провиантом это варварское войско, поселенное на территории империи, чтобы защищать ее от внешних врагов. Злоупотребления, которые позволяли себе римские чиновники, заведовавшие продовольствием, а также разные другие притеснения, которым подвергали варваров представители имперской администрации, вызвали среди готов открытое восстание. К восставшим в большом количестве присоединились римские крестьяне и рабы, и весь Балканский полуостров подвергся страшному разгрому. Император Валент был разбит и убит в сражении с восставшими (в 378 г.) при Адрианополе. Только в 382 г. Феодосию удалось усмирить восстание и заключить с готами договор, в силу которого они признали власть императора и в качестве союзного войска получали квартиры и содержание в разных частях Балканского полуострова. Варваризация Восточной империи стала делать большие успехи.

Не иначе дело обстояло и в Западной империи. Здесь также, за недостаточностью собственных военных сил, правительство принуждено было прибегать для защиты империи от варваров к варварам же, для чего вдоль рейнской границы селило группы варваров на положении лэтов или федератов, чтобы они отражали нападения бургундов, аллеманов и франков, часто вторгавшихся в Галлию и державших ее в состоянии хронического разорения. Лэты (laeti), как мы уже видели, были германцы, поселенные на государственных землях и обязанные за это наследственно нести военную службу; своих участков (terrae laeticae) они не могли отчуждать; они имели корпоративное устройство, жили, по-видимому, по своему германскому праву и были подчинены т.н. praefectus laetorum. Федераты (foederati), как это тоже было указано, это - целые германские племена, принятые империей) на свою территорию с обязательством защищать империю; признавая верховенство императора, они сохраняли свое племенное политическое устройство, своих королей, свое право - словом, являлись в виде вассальных королевств под верховенством империи. Их устраивало римское правительство на отведенной им территории на положении римского войска на постое, с той, однако, существенной разницей, что римские землевладельцы, по домам которых их расквартировывали, должны были не только отводить им часть (третью) своего дома, но и отдавать им третью часть своей земли. Варваризация делала немалые успехи и в западной части римского мира, и варвары начинают играть видную роль в качестве римских администраторов и полководцев.

Империя, расшатавшая основы общественного благосостояния и превратившая своих подданных в своих врагов, видевших в ее гибели свое спасение, ослабившая общество и принужденная искать опоры против варваров в самих же варварах, в немалой мере страдала и слабела и от придворных интриг - явления, весьма характерного для государства, которое устраняет всякое участие общества в политической жизни и вследствие этого всегда легко упускает из виду свою истинную цель - общественное благо - и превращается в господство и борьбу частных интересов лиц, стоящих во главе правительства в данный момент. И весьма серьезным средством в такой борьбе из-за власти являлись все те же варвары. Варварские вожди очень скоро начали понимать свое положение и не упускали случая пользоваться им в интересах своих и своих племен. Немало ослабляла империю и вражда между западной половиной империй и ее восточной половиной.

Полный простор придворным интригам открылся со смертью императора Феодосия и с началом царствования его неспособных сыновей - Аркадия на востоке и Гонория на западе. Варварским вождем, который решился воспользоваться своим положением, был Аларих (из знатного рода Балта), которого поселенные на Балканском полуострове в качестве состоящего на римской службе варварского войска вестготы подняли на щит и провозгласили своим конунгом (королем). Появление у вестготов национального короля свидетельствовало об объединительных тенденциях, созревших среди этих разбросанных по Балканскому полуострову варварских гарнизонов, и в свою очередь способствовало их укреплению. Непосредственно после провозглашения Алариха объединенные вестготы забывают о своем положении войска империи, переходят в наступательное положение и решают идти на Константинополь. Назначенный Феодосием в руководители Аркадию Руфин, мечтавший об императорской короне, увидел в движении, начавшемся среди вестготов, благоприятный случай и обратился к Алариху с предложением, выгодным для обеих сторон: он обещал наделить вестготов землями, а самому Алариху отдать военное управление провинцией Иллирией, если только Аларих согласится поддержать его, окажет содействие его честолюбивым планам. Обещания были подкреплены подарками, но исполнить их Руфину не удалось: он вскоре был убит во время происшедшего в Константинополе военного бунта. Тогда Аларих со своими вестготами двинулся к Константинополю, взял со столицы огромный выкуп и спустился в Грецию, предавая грабежу ее города и села. Только явившийся в Грецию с войсками руководитель западного императора (Гонория) вандал Стилихон вытеснил вестготов из Пелопоннеса в северную часть страны. Стилихон принужден был по требованию Аркадия удалиться со своими войсками, а с Аларихом был заключен договор, по которому Аларих получил военное начальствование в Иллирии (с титулом dux), a вестготы были поселены на территории этой провинции, плодородной и богатой пастбищами, на положении федератов; их снабдили оружием, одеждой и провиантом и разместили по домам местных жителей, как это вообще делало римское правительство со своим войском, которое оно ставило на постой; кроме того, все крепости, арсеналы и государственные магазины в Иллирии попали в руки вестготского короля.

Аларих и его вестготы этим, однако, не удовлетворились. Их манила Италия. И это не было тайной для Стилихона, который и стал производить деятельные приготовления ввиду предстоящей борьбы. Для этого были вызваны в Италию римские легионы из Британии и значительная часть рейнской армии. Таким образом, Британия была оставлена на произвол судьбы и вскоре была завоевана англосаксами, а для того чтобы обеспечить защиту германской границы, были заключены новые договоры с франками и ал-леманами, по которым они в качестве федератов получили новые земли в Галлии и Реции. Вестготы не заставили себя долго ждать. В ноябре 401 г. Аларих уже осаждал Аквилею. Поход этот был, однако, неудачен. Стилихон с полчищами наемных варваров разбил вестготов при Полленции (6 апреля 402 г.) и при Вероне, и Аларих вернулся в Иллирию.

Хотя вестготы были отражены и Италия была спасена от варварского захвата, но для империи поход Алариха имел весьма губительные последствия; вызванное им сосредоточение римских войск в Италии открыло варварским племенам свободный путь на римскую территорию, несмотря на уже упомянутые нами союзы, заключенные Стилихоном с некоторыми из них. Бургунды, аллеманы и франки окончательно утверждаются на левом берегу Рейна; свевы, вандалы и аланы проникают даже в Испанию; что касается дунайских провинций Реции и Норика, то они уже раньше были заняты варварами, а Паннония находилась в руках гуннов. В 404 г. разноплеменные полчища варваров под предводительством Радагайса появляются даже в Италии и производят здесь немалое разорение, и только энергии Стилихона, быстро организовавшего войско, преимущественно из варваров и рабов, была обязана Италия своим вторичным спасением от варварского нашествия. Радагайс попался в плен и был казнен, и лишь жалким остаткам его полчищ удалось бежать за Альпы.

Мы видим, что империя уже не имеет сил защищать свои провинции и варвары благодаря этому получают возможность все более и более утверждаться на римской почве, не встречая никакого противодействия со стороны римского населения, видевшего в них скорее своих избавителей, чем врагов. Занимая части римской территории таким в сущности мирным путем (завоевательные нашествия, завоевания в собственном смысле являются в виде исключений), варвары вовсе не имеют в виду разрушать империю; они обыкновенно признают над собою ее верховную власть. Империя таким образом постепенно раздробляется на ряд вассальных варварских королевств.

Такой исход представлялся единственно возможным для обеих сторон. Варварам он давал главное, в чем был смысл их движения на запад, давал им землю для оседлого существования; для империи же это был единственный способ обеспечить свое существование в тех условиях, внутренних и внешних, в каких она находилась. И выдающиеся люди, руководившие в эту эпоху делами империи, ясно представляли себе всю настоятельность этого modus vivendi. К этим людям принадлежал и Стилихон. С этой целью он завел переговоры с Аларихом; он предлагал вестготам в собственность какую-нибудь пограничную провинцию и ежегодно определенную сумму денег с тем, чтобы они взяли на себя защиту империи. Массе римского населения Италии такая политическая дальновидность и широта понимания едва ли были доступны; в германцах она видела варваров и еретиков (ариан), и потому людям, желавшим устранить Стилихона и самим занять первое место после императора, легко было опереться на это настроение массы. И вот против Стилихона составился при дворе заговор, во главе которого стоял любимец Гонория, некто Олимпий, поднявший знамя патриотизма и православия. Стилихона обвинили в намерении завладеть престолом для своего сына, в тайных сношениях с Аларихом и в измене империи, и в 408 г. он был убит по приказанию императора. По всей Италии начались жестокие преследования германцев, ариан и язычников. 30 000 расквартированных в Италии варваров ушли к Алариху.

Смерть Стилихона, помешавшая осуществлению его обещаний вестготам, и сопровождавшее ее движение против германцев и ариан, вызвавшее необходимость вмешательства в их пользу, явились для Алариха серьезным основанием для того, чтобы двинуть свои полчища на Италию. Рим был окружен ими со всех сторон. Начался голод и мор. Только огромный выкуп спас столицу империи от дальнейших ужасов. Аларих снял осаду и отступил к северу, в Тоскану, и здесь его войска расположились стоянками. К нему массами перебегали римские рабы и колоны (говорят, до 40 000 человек). Аларих ждал ответа от Гонория на свое предложение союза. Император и его равенский двор с пренебрежением отнеслись к вождю вестготов и к его предложению. Тогда Аларих опять двинулся к Риму и осадил его, но решительных действий не начинал, все еще надеясь на мирный исход. К императору опять было отправлено посольство: Аларих предлагал за себя и за вестготов мир, подданство и верность империи, если вестготам уступят провинции Но-рик, Венецию и Далмацию и ежегодно будут выдавать жалованье деньгами и хлебом, а ему дадут высшее военное звание magister militum. Из переговоров этих ничего не вышло, и Аларих счел себя вынужденным прибегнуть к решительным мерам. По его требованию римский сенат объявил Гонория лишенным престола и провозгласил императором городского префекта Аттала. Такая сговорчивость сената объясняется тем, что Аларих предварительно занял гавань Остию и захватил все хлебные магазины. Вскоре, однако, и Аттал был низложен, оказавшись лишенным всех необходимых для правителя качеств, и в конце лета 410 г. Аларих в третий раз осадил Рим. 24 августа 410 г. рабы открыли одни из ворот, и в течение трех дней и ночей, с разрешения Алариха, вестготы грабили столицу империи, еще обладавшую многими сокровищами. После этого с награбленной добычей вестготы двинулись в южную Италию. Аларих думал переправиться из Регия в Сицилию, а затем в Африку; но буря разбила его суда, а внезапная смерть расстроила все его планы.

После смерти Алариха вестготы подняли на щит его родственника Атаульфа. Через два года после этого, в 412 г., Атаульф, заключив, по-видимому, договор с Гонорием, покинул Италию и перешел со своим племенем в южную Галлию. Не встретив здесь серьезного отпора, Атаульф овладел без затруднений частью Галлии, между Роной, Гаронной и Пиренеями с главным городом Нар-бонной, но вскоре погиб в Испании в войне с вандалами. Его преемник Валлия заключил с императором Гонорием договор, по которому вестготы получили для поселения провинцию Аквитанию с главным городом Толозою (т. е. территорию между Пиренеями, Атлантическом океаном и Гаронною). Таким образом, вестготам удалось, наконец, после долгих странствий, достигнуть своей цели, прочно основаться на римской почве, и это Тулузское королевство вестготов было вместе с тем и первым варварским королевством на римской территории.

Получая от империи для своего поселения Аквитанию, вестготы брали на себя обязательство защищать империю от ее врагов, становились имперской армией, обязанной доставлять империи военную помощь. В качестве римского союзного вспомогательного войска вестготы были устроены в Аквитании на основании римского закона о военном постое, о т. н. hospitalitas. Подобно римскому легионеру, каждый гот с семьею получал квартиру в домах местного галло-римского населения. Ему отдавались часть дома (обыкновенно 1/8) и часть урожая с земли владельца дома, у которого он помещался. Разница с прежним временем была только в том, что римские легионы получали от местного населения только кров, содержание же им выдавалось из казенных магазинов, теперь же, когда средства фиска истощились, податная система империи (доставлявшая казне продукты натурой) пришла в расстройство, содержание расквартированного войска также стало повинностью общества, местных землевладельцев. Таким образом, ничего подобного насильственному отнятию земель у туземного населения и превращению этого населения в крепостных (как думали в прежнее время), ничего подобного завоеванию в настоящем смысле этого слова, мы здесь не видим. Конечно, вооруженные, дикие и необузданные варвары весьма нередко нарушали установленные нормы, определявшие их отношение к туземному населению, безоружному, разоренному, деморализованному. Порядок этот не мог долго держаться, своей неопределенностью ведя к целому ряду неустройств, столкновений, неурядиц, и скоро пришли к сознанию необходимости раздела территории между готами и туземным населением. По-видимому, вестготы получили одну треть земель, а остальные две трети были оставлены прежним владельцам.

Глава этого вассального королевства вестготов, оставаясь королем своего племени, становившегося теперь имперской армией, в то же время делался главнокомандующим этой армии с титулом та-gister militum, становился военным сановником империи, подданным императора. Кроме титула magister militum, вестготские короли часто получают еще и титул патриция, т. е. титул высших гражданских сановников империи, и это дает право предполагать, что и гражданское управление занятой вестготами римской провинции, административная и судебная власть над туземным галло-римским населением также была передана королю вестготов, ставшему таким образом и высшим гражданским сановником империи. Вестготский король теоретически является в полном смысле слова наместником императора (не имевшего средств осуществить над ним свою власть), фактически же господином всего населения занятой им области.

Это несоответствие между теоретической постановкой власти вестготского короля и ее фактическим положением иллюстрируется каждым шагом короля и его войска. Вестготы воюют по поручению императоров с занявшими (вместе с свевами и аллеманами) Испанию вандалами, но захваченные у вандалов земли их короли оставляют за собою и не думая передавать их империи; при удобном случае они направляют оружие против самой империи; так, они захватывают Нарбоннскую Галлию и вследствие этого их государство простирается уже от Альп до Океана и уходит в глубь Испании. Размножение населения (при вступлении в Галлию численность вестготов едва ли превышала 300 000 человек, считая жен и детей), а может быть, просто факт усиления и сознания этой силы приводит к новому разделу, по которому у туземного населения была отнята еще одна треть земель. Едва ли это разорило туземцев: раздел касался главным образом латифундиев галло-римской знати; к тому же с установлением варварского господства с земли снято было тяжкое бремя государственных налогов, и население, даже лишенное части своих земель, вздохнуло при варварах свободнее. В конце концов и та фикция, которая еще соединяла королевство вестготов с империей, была уничтожена, и от совершенно ослабленной когда-то мировой монархии совсем оторвалась одна из ее частей. Это произошло при короле Эйрихе (466 - 468 гг.). "Видя постоянную смену императоров и слабость империи, - говорит автор "Деяний готов" историк Иордан, - Эйрих занял как независимый государь (jure suo) Галлию и Испанию". Вестготское королевство становится совершенно самостоятельным.

Возникновение Вестготского королевства представляет собою типический случай в истории расчленения Западной Римской империи на ряд варварских королевств. В общем, это было действительно расчленение, вызванное внутренним ослаблением империи, ослаблением связей, некогда соединявших в крепкое целое все части разбросанного по всему тогдашнему миру государства, а не простое завоевание, не разгром варварскими полчищами могучего политического организма, как это представляли себе ученые прежнего времени. Не внезапная катастрофа, но постепенный процесс довольно медленного перерождения римского государства и общества, постепенно воспринявшего в себя варварские элементы, - вот факт, который вполне может быть констатирован при изучении смены древнего мира миром средневековым. Даже такие факты, как завоевание англосаксами Британии (с половины V в.) и вандалами Африки (в 439 г.), завоевание в настоящем смысле этого слова, не подрывают истинности этого общего факта. Британия ведь была, как мы видели, предоставлена самой себе после того, как из нее были вызваны Стилихоном римские легионы для борьбы с Аларихом; что же касается вандалов, то они были призваны из Испании в Африку римским наместником этой последней провинции Бонифацием; так что и в первом, и во втором случае варварам осталось только взять то, что или было оставлено на произвол судьбы не могшей уже защищать своих владений империей, или же прямо предлагалось им ею в лице представителей ее власти, которая давно уже потеряла из виду свою истинную цель - общественное благо - и попадала в руки фаворитов неограниченного монарха, преследовавших свои личные цели. Медленно и постепенно выделялись из империи варварские королевства, медленно и постепенно произошло и окончательное упразднение императорской власти на западе.

Возникновение Бургундского королевства столь же характерно для рассматриваемого нами процесса. Мы укажем только главные факты. Во второй половине III в. после Р. X. мы находим бургундов, живших прежде, во времена Плиния и Птолемея, между Одером и Вислой, уже на Рейне, в соседстве с аллеманами, для которых они являются то союзниками в набегах на римскую границу, то врагами. К концу III в. аллеманам каким-то образом удалось прорваться через limes romanus и распространиться от Майна до Констанцского озера. Для борьбы с ними император Валентиниан I призывает бургундов, и эти последние вместе с римлянами сражаются против аллеманского короля (в 370 г.). В 410 г. бургунды поддерживают узурпатора Иовина, принявшего императорский титул в Галлии, переходят Рейн и занимают часть его левого берега. Победитель Иовина, римский полководец Констанций, утверждает за ними эту местность (в 413 г.).

Бургунды, таким образом, сделали первый шаг в своем утверждении на почве Галлий. Они становятся федератами империи, что не мешает им, как и другим римским союзникам этой эпохи, делать по временам нападения на римские области, чтобы с помощью насилия расширить свои владения. Попытки эти вызывали иногда серьезный отпор со стороны Рима; так, в 436 г. бургунды потерпели жестокое поражение от римлян: 20 000 человек с королем Гондикаром пало под ударами гуннов, служивших вспомогательным отрядом в римском войске. Оставшиеся в живых бургунды были переселены римским полководцем Аэицем (в 443 г.) в Сабаудию (Sabaudia, нынешняя Савойя), т.е. в альпийскую область в южной Галлии, между Женевским озером, Роной и Дюрансой, на положении римского вспомогательного войска.

С этих пор начинается усиление бургундов, которые постепенно начинают играть немаловажную роль в тогдашних сложных и часто менявшихся, крайне неустойчивых отношениях римско-варварского мира. В 451 г. они под начальством Аэция сражаются с Аттилой. В 457 г. в истории бургундского королевства мы наблюдаем весьма любопытный факт, крайне характерный для тогдашних отношений между империей и варварами и вполне гармонирующий со всем тем, что уже нам известно об обществе Римской империи этого периода, - факт, в котором в более яркой форме проявилось общее отношение римского общества к государству: жители 1-й Лионской провинции пригласили бургундов занять эту провинцию, желая таким путем избавиться от фискального гнета империи. Границы бургундских владений расширяются, таким образом, без согласия империи, но и без всякого насилия; бургунды становятся защитниками, патронами галло-римских землевладельцев ("семифутовыми патронами", septipedes patroni, как их насмешливо называет один современник). Владения бургундов все расширялись, распространившись на долину Роны до Средиземного моря и к северу, и в конце концов заняли весь бассейн Роны. Несмотря на свое усиление, бургунды остаются послушными федератами, помогающими Риму в его борьбе с другими варварами. Не без связи с этим обстоятельством находится тот важный факт, что они расширяли свои владения не путем завоевания, не с помощью силы, но покрывая своим покровительством одну за другой провинции, где почти совершенно исчезла бессильная римская власть; бургундский король принимает здесь на себя обязанности и права римского сановника с титулом magister militum, а потом (с короля Гундобада, от 474 до 516 гг.) и патриция, соединяя, таким образом, в своих руках высшую военную и высшую гражданскую власть. Верность бургундских королей империи прекращается только со смертью последнего из них; их королевство более других подвергается романизации. Как и у вестготов, экономическое положение бургундов определилось в результате раздела земли между ними и туземным галло-рим-ским населением, причем раздел этот производился здесь раза три все более и более увеличивая доли (sortes) бургундов, по мере того как положение их становилось все более и более самостоятельным и владения их все более и более расширялись.

Северо-восток Галлии постепенно заняли франки, и их короли, подобно королям вестготов и бургундов, также получили титул magister militum и своими войсками защищали империю от ее врагов, а фактически были совершенно самостоятельными государями. В руках римлян была в Галлии лишь небольшая область, которой правил некто Эгидий, но и она была в сущности совершенно независимой от римского центрального правительства.

Если мы прибавим к этому, что и Далмация находилась в таком же положении, как находившаяся под управлением Эгидия часть Галлии, то можем сказать, что ко второй половине V в. Западная Римская империя состояла уже из одной только Италии, так как к этому времени из нее выделились одна за другой все ее провинции (Галлия, Испания, Африка, Британия), образовав ряд самостоятельных варварских королевств. Но недолго пришлось просуществовать Западной империи и в таком скромном объеме. Мы считаем не лишним несколько остановиться на последней странице истории римской императорской власти на Западе, чтобы конкретно представить себе, до какой степени незаметным и незначительным фактом было ее окончательное упразднение, подготовленное всем ходом предшествовавшей эволюции, разбивавшей империю на ряд варварских королевств.

Последнее столетие римской истории не без основания, как мы уже могли видеть, называют веком господства германцев. Целые германские племена или отдельные их части составляют военную силу империи, а отдельные личности из среды их занимают самые высшие должности в империи и фактически управляют римским войском и римским государством. И чем дальше, тем это преобладание варварских элементов в империи все более и более выступает вперед. Если империи удалось еще просуществовать некоторое время, то этим она обязана все тем же варварам. Варвары же спасли ее, а вместе с тем и весь западный мир от Аттилы, который соединил под своею властью все гуннские племена и целый ряд германских племен по ту сторону Рейна и, причинив своими нападениями немалый урон Восточной империи, всею массою своих пестрых полчищ ринулся на Западную империю. Известно, что отпор (в 451 г.) дали ему вестготы, франки и бургунды, сражавшиеся под начальством римского полководца Аэция, игравшего в империи роль Стилихона.

Аэций, подобно своему предшественнику, пал жертвою придворной интриги, убитый по приказанию императора Валентиниана. После его смерти наступила полная анархия. Валентиниан был убит сенатором Максимом, занявшим после этого императорский трон. Вдова убитого императора, Евдокия, в ответ на требование Максима выйти за него замуж призывает из Африки в Италию вандальский флот с королем вандалов, грозою всего Средиземного моря, Гензерихом. Население Рима поднимает мятеж и убивает Максима, а вандалы в течение четырнадцати дней предают Рим истинно вандальскому грабежу и, нагрузив корабли богатой добычей, возвращаются домой.

После смерти Максима главнокомандующий (magister militum) имперских войск, то есть наемных варварских отрядов, варвар-свеев Рицимер признает императором Авита, провозглашенного в Арле императором жителями Галлии при содействии вестготского короля Теодориха П. Авит вскоре отрекся от престола. Его преемник Майориан (457 г.) делал тщетные попытки восстановить дисциплину и вести борьбу с аллеманами и вандалами, вообще серьезно отнесся к своему положению главы империи, как он его себе представлял, но как не представлял его себе Рицимер, фактический обладатель силы и власти в империи, видевший в императоре свое орудие, а не самостоятельного государя. Рицимеру не ко двору пришелся этот запоздалый последователь Траянов и Адрианов, и он отделался от него убийством (в 461 г.), заставив провозгласить императором Севера III, который действительно сумел понять свою роль и ни во что не вмешивался, продолжая жить так, как жил и до своего возвышения.

Когда Север умер, Рицимер в течение двух лет вовсе не замещал никем императорского трона; и только желая приобрести содействие восточного двора в борьбе с вандалами, он обратился после этого в Константинополь с просьбой назначить императора для Западной империи. Императором был назначен патриций Антемий (Анфимий). В каком положении находилась императорская власть на Западе, об этом красноречиво свидетельствует такой факт: чтобы упрочить свое положение, новый император выдал за варвара Рицимера свою дочь. Согласие Рицимера со своим коронованным тестем продолжалось недолго. Дело кончилось тем, что Рицимер призвал к себе на помощь бургундов и свевов, провозгласил императором рекомендованного ему вандальским королем, знаменитым Гейзерихом (иначе Гейзерихом), сенатора Олибрия и пошел на Рим. Антемий защищал Рим с помощью готского отряда. Рицимер вошел в сношение с некоторыми сенаторами, Рим был взят и разграблен варварами, а Антемий по приказанию Рицимера был убит. Зараза вскоре унесла всемогущего начальника римских военных сил; за ним последовал и новый, поставленный им император Олибрий.

Умирая, Рицимер передал главное начальство над составлявшими военную силу империи варварскими отрядами своему племяннику, бургундскому королю Гундобаду. Гундобад возвел на престол Гликерия, а византийский двор назначил на то же место Юлия Непота, правителя Далмации. Когда Юлий Непот подступил к Риму, Гликерий, не имея достаточного числа приверженцев, отказался от императорского сана, предпочтя ему сан епископа. По формальному договору Юлий Непот уступил Овернь уже владевшим ею фактически вестготам.

Недолго оставался на троне и Юлий Непот. Когда он попытался удалить в Галлию нового начальника римских войск Ореста (когда-то правая рука Аттилы), этот последний поднял восстание, и императору пришлось бежать в Далмацию. Орест вступил в Равенну (в марте 475 г.), и спустя некоторое время его войска провозгласили императором его малолетнего сына Ромула Августула. Не прошло и года, а Орест был уже лишен той власти, которую ему давало главное начальство над военными силами империи и положение отца малолетнего императора. Его свергли его же войска. Варвары-наемники, извлекавшие огромные выгоды из каждой смены императоров, заставляя каждого нового императора давать им все новые льготы (большое жалованье, награды и т.п.), потребовали от Ореста трети земли в Италии. Отказ вызвал среди них восстание, во главе которого стал Одоакр (как говорят, сын герульского или ругийского князя Эдекона, игравший прежде значительную роль при дворе Аттилы, а после смерти гуннского царя отправившийся искать счастья в Италии в качестве простого солдата). Взбунтовавшиеся войска подступили к Павии, где искал спасения Орест, взяли этот город и разграбили; Орест был схвачен и казнен. Ромул Августул был низложен и отправлен на житье в Кампанию, где в его распоряжение была предоставлена роскошная вилла на берегу Байского залива и назначена пенсия в 6 000 червонцев. Войска провозгласили Одоакра своим королем. Одоакр сделался, таким образом, королем германцев в Италии, тех разноплеменных варварских отрядов, которые составляли военную силу империи, а теперь сплотились в одно новое германское племя.

Это произошло в 476 г. Восточный император Зенон продолжал считать законным властителем Запада жившего в Далмации Юлия Непота, но потом согласился на просьбу присланных римским сенатом депутатов оставить сан августа Римской империи исключительно за собой, утвердить Одоакра в сане патриция и поручить ему управление Италией. Таким образом, Одоакр сделался военным и гражданским главою Италии и управлял ею в качестве наместника теперь опять единого римского императора. Он отдал провозгласившим его варварам требуемую ими треть италийских земель (не в смысле настоящего выделения трети италийской территории в их полную собственность, а в смысле допущения каждого из варваров с его семейством к трети домов и доходов римского посессора, то есть так, как это было сначала у вестготов, бургундов и других германцев, основавших свои королевства на территории империи), но уважал законы империи и сохранил нетронутыми ее учреждения, оставив при этом всю администрацию в руках римлян. Это делало еще более незаметной происшедшую перемену, окончательное исчезновение того призрака, той тени великого прошлого, которая носила пышный титул римского императора. И современники не обратили никакого внимания на этот незначительный эпизод, перешедший в учебники истории под громким названием "падение Западной Римской империи".

Через десять лет после низложения Ромула-Августула погиб и последний независимый от варваров римский правитель в Галлии (в той очень незначительной ее части, состоявшей из города Суассона и прилегавшего к нему округа, которая еще не была занята варварами) Сиагрий (сын и преемник Эгидия), разбитый при Суассоне и убитый королем франком Хлодвигом (в 486 г.), и таким образом вся территория Западной Римской империи окончательно перешла в руки германцев, основавших на ней ряд своих королевств.

Прежде чем перейти к рассмотрению тех форм политической и общественной жизни, которые возникли теперь на римской почве вслед за поселением среди римского общества германских племен, мы постараемся подвести итоги предшествующему изложению и дать ответ на общий вопрос, в силу каких причин и как Римская империя распалась на части, разложилась на ряд варварских королевств*.

______________________

* Общим вопросом о падении Западной Римской империи занимаются: И.М. Гревс в названных "Очерках из истории римского землевладения", М.И. Ростовцев в названной выше статье (Ростовцев М.И. Капитализм и народное хозяйство в древнем мире // Русская мысль. 1910, март), Э. Мейер в указанной работе "Экономическое развитие древнего мира", а также М. Вебер в уже названной статье "Социальные причины падения античной культуры" и О. Зеек в указанной выше книге (Seeck О. Geschichte des Unter-gangs der antiken Welt. Bd. I-IV. Berlin, 1895-1911).

______________________

Римская империя прекратила свое существование, распалась на ряд варварских королевств и очистила место для средневекового развития. Таков был окончательный результат той эволюции, которая в продолжение нескольких столетий совершалась в римском обществе и государстве.

В предшествующем изложении мы старались по возможности конкретными чертами изобразить этот сложный и длительный процесс, останавливаясь на главнейших фактах и явлениях, характеризующих его политическую, социальную и хозяйственную стороны, и имея в виду дать читателю возможно ясное и точное представление о том, как совершался этот процесс и каковы его основные факторы. Мы внимательно следили за теми переменами, которые происходили в связи с все возраставшими фискальными нуждами государства в политическом строе империи и постепенно превращали политическую форму, обеспечивавшую значительный простор общественной самодеятельности и способствовавшую хозяйственному и общекультурному подъему стран и народов, объединенных для совместного труда под охраной права и закона, в узкий и неумолимо гнетущий деспотизм, мало-помалу превративший свободные общественные организации в безжизненные, механически действующие органы своего правительственного аппарата и тем подрывавший самые основы культурного развития, несовместимого с подавлением личной и общественной энергии и инициативы, а вместе с тем и свои собственные основы.

С не меньшим вниманием наблюдали мы и за теми изменениями, которым подвергался социальный и хозяйственный строй римского общества в тесной связи с его политической эволюцией, за постепенным закрепощением, прикреплением к государственному тяглу сословий и классов римского общества и за постепенным приближением общества к формам натурального хозяйства, которое привело государство к необходимости реорганизовать свои правительственные средства, а вместе с этим и всю систему удовлетворения своих основных потребностей на новых, натуральнохозяйственных началах, что повело лишь к еще большему закрепощению общества и ускорило его переход к более элементарным формам хозяйственной жизни.

Превращаясь таким образом в грандиозный ойкос, обрекавший на подневольную, наследственно-каторжную работу сословия и классы общества, Римская империя не укрепила этим, как мы видели, своей государственной организации, но лишь расшатала ее, подкопав ее хозяйственную основу и создав условия для дальнейшего развития в обществе социальных сил, разлагавших государственное единство, а также развив в массах ненависть к государству как к источнику их рабства и нищеты.

Империи предстояло распасться на ряд более узких политических соединений, более соответствовавших новым хозяйственным и социальным условиям, постепенно возобладавшим в римском обществе.

Крупное землевладение, во все почти эпохи существования римского государства представлявшее собою характерную черту его аграрного строя, не только не потерпело ущерба от всех тех перемен, которые с неуклонностью стихийного процесса развивались в римском обществе в самой тесной связи с изменениями его политической организации, но как раз именно благодаря им делало все большие и большие завоевания, все более и более расширяясь за счет среднего и мелкого землевладения, постепенно поглощая землю не выдерживавших фискального бремени куриалов и столь же неудержимо таявшего и без того крайне тонкого слоя крестьян-собственников, а также за счет императорских доменов, постепенно переходивших на тех или иных основаниях в руки представителей того же правящего сенаторского класса, класса крупных землевладельцев.

По мере падения в римском мире промышленности и торговли и постепенного приближения римского общества к формам натурального хозяйства пульс хозяйственной жизни постепенно перемещался из города в деревню, в крупное поместье, главным занятием масс, основным способом добывания средств к существованию становилось для них земледелие, и земельный магнат все более и более укреплялся в своем положении социальной силы, к которой постепенно переходила власть над массой, ускользавшая из рук центрального правительства и его местных агентов.

Римская империя постепенно разлагалась на ряд крупных поместий, представлявших собою именно ту форму хозяйственной, социальной и политической организации, которая с естественной необходимостью возникала из общих условий, создавшихся всем ходом эволюции римского общества и государства. Подкопав под собою широкую народнохозяйственную почву, на которой она возникла и утвердилась в первые века своего существования, империя как широкая политическая организация должна была уступить свое место именно этой более узкой политической форме, вполне соответствовавшей тем узким формам, в которые постепенно отлилась хозяйственная жизнь римского общества.

Но этот процесс распадения империи на ряд крупных поместий с хозяйственной, личной и политической властью земельного магната над сидящими на его земле людьми был осложнен и временно задержан воздействием на него очень важного внешнего фактора, каким явился постепенно надвигавшийся на империю германский мир, мало-помалу захвативший в свои руки решение ее политических судеб и в заключение раздробивший ее на ряд варварских королевств.

Мы видели, что если варвары нуждались в империи и стремились к ее пределам в поисках за землей, то и империя нуждалась в них. Ей они нужны были для пополнения убывавшего земледельческого населения, а главное - для охраны границ государства от их же соплеменников, с которыми уже не могло справляться римское войско, все более и более слабевшее. Население империи в результате всех совершавшихся в ее политическом, социальном и хозяйственном строе перемен безостановочно убывало и уже не могло дать государству необходимую для защиты его военную силу. К тому же фискальные интересы империи заставляли ее очень дорожить рабочими руками земледельческой массы и заменять лежавшую на владельцах поместий поставку рекрутов денежными взносами.

Римское войско все более и более варваризуется. Целые племена германцев поселяются на границах империи и несут сторожевую службу. Германская колонизация делает все большие и большие успехи. Мало-помалу германцы становятся главной, а скоро и единственной военной силой империи, а их племенные вожди - высшими военными сановниками империи (magistri militum).

Принужденная с переходом общества к хозяйственным формам, близким к натуральному хозяйству, организовать свое государственное хозяйство натуральнохозяйственным способом, империя не имела возможности материально обеспечивать свои варварские войска иным путем, как давая им землю для поселения или же размещая их по домам местного, римского населения, т.е. заставляя римских, в большинстве крупных, землевладельцев давать им в своих поместьях и кров, и полное содержание.

Проникновение германских племен на территорию империи происходило весьма различными путями, как мирными, так и немирными. Немало было случаев резких столкновений между империей и варварами, приводивших нередко к прямым захватам со стороны германцев, к настоящим завоеваниям той или иной части римской территории.

Захваты эти и эти завоевания сравнительно легко доставались германцам, далеко не всегда встречавшим серьезный отпор со стороны римского населения. Это последнее имело, как мы видели, достаточно оснований не отождествлять своих интересов с интересами римского государства, и для него переход под власть варварских королей означал освобождение от невыносимого векового гнета, фискального и всякого иного, и для нас вполне понятно такое, например, заявление одного современника:

"Да, - говорит марсельский священник Сальвиан, - эта римская масса (plebs) просит у неба одной только милости - возможности провести жизнь среди варваров. И мы удивляемся, что готы не побеждены нашими войсками, когда римляне предпочитают стоять на их стороне, а не на нашей. Вот почему наши братья не думают оставлять варваров, чтобы перебежать к нам, но бегут из наших провинций, чтобы у них искать убежища. Я бы, наконец, удивился, почему все наши бедные и разоренные трибутарии (колоны) не делают того же, если бы не знал единственного затруднения, их останавливающего, - невозможности унести с собой свое скудное наследство, свою жалкую хижину и свое бедное семейство".

И это не простая фраза склонного к риторике писателя. Мы уже приводили в своем месте такой совершенно достоверный факт, как призыв бургундов жителями Первой Лионской провинции в Галлии. Подобных фактов приглашения варваров местным населением той или иной римской провинции можно привести немало. В Галлии, например, во всех городах существовала партия приверженцев варварского владычества, а о галльских крестьянах, под именем батудов поднимавших восстания против порабощавшего и обездоливавшего их политического и социального строя (с конца третьего столетия и до окончательного перехода Галлии под власть франкских королей), известно, что они находились в сношениях с германцами и даже с Аттилой.

И неудивительно. Варварские государства, как мы увидим это при более близком ознакомлении с их внутренним строем, были организованы на более простых началах. И потребности их более проще, и удовлетворялись они самым обществом, отбывавшим свои натуральные государственные повинности, и для той фискальной организации, которая таким тяжким бременем ложилась на плечи римского общества в последние века империи, здесь не было места. Под владычеством варваров римское население могло наконец вздохнуть свободно. К тому же раздел земель, к которому в конце концов прибегли варварские короли, коснулся главным образом, если не исключительно, латифундиев знати, т.е. того класса римского общества, социальное и политическое преобладание которого являлось для масс одной из форм созданного империей гнета. Народная масса могла лишь приветствовать поселение варваров на территории империи и переход к их королям постепенно выскользнувшей из рук императора правительственной власти. Что же касается земельных магнатов, то они, давно уже утратив хозяйственную и политическую связь с имперским целым, равно как и чувство нравственной с ним солидарности, чувство имперского патриотизма, были глубоко равнодушны к судьбе империи, и не в них могли встретить варвары ее защитников. Употребляя выражение одного исследователя, можно сказать, что римское владычество хоронили без плача и причитаний.

Римская империя благодаря встрече с германским миром, распалась не на магнатские поместья, но на более обширные и более сложные по своему составу политические тела, на варварские королевства. Как увидим, это был лишь временный этап в процессе перехода европейского человечества к элементарным общественным и политическим формам, созданный временными обстоятельствами, значительно изменившими политическую обстановку, но не внесшими существенных перемен в хозяйственные условия, в которых находилось тогда римское общество. Варварским королевствам еще решительнее, чем империи IV - V вв. пришлось организовать свои силы и средства на основе еще более элементарных хозяйственных форм и прийти к еще более определенным социальным и политическим результатам.

"Не варвары разрушили Римскую империю, - говорит Моммзен, - она пришла в упадок от собственного внутреннего разложения" (Моммзен Т. Римская история. Т. V. М., 1887. С. 367) и после всего, сказанного в предшествующем изложении, нам остается только повторить эти слова знаменитого историка.

Как совершался процесс этого внутреннего разложения империи и какая роль принадлежала в нем варварам - вопросы эти занимали нас на всем протяжении наших этюдов о государстве и обществе Римской империи, и мы старались дать на них возможно более конкретный ответ.

Мы видели, что империя постепенно впитала в себя варварские элементы, и они, проникнув в ее организм, довершили его разложение, вызванное целым рядом глубоких внутренних причин. Среди этих причин едва ли не самое видное место принадлежит самой римской государственности и тем отношениям, в какие постепенно стала она к римскому обществу, мало-помалу превратившись из когда-то гарантировавшей широкое хозяйственное и культурное развитие объединенного ею цивилизованного мира организации в противообщественную и губительную для интересов культуры силу, расшатавшую мало-помалу свои собственные основы и тем сделавшую неизбежной свою собственную гибель.

Мы внимательно следили за тем, как все более и более развивавшиеся требования имперского фиска в связи с непрерывным ростом бюрократического самодержавия мало-помалу превратили свободные общественные организации в мертвые, механически двигавшиеся колеса правительственной машины и тем убили хозяйственную и всякую иную культурную энергию в обществе и неуклонно двигали его назад, к элементарным формам хозяйственной жизни. Обществу все труднее и труднее становилось содержать громадные армии, безмерно пышный и страшно расточительный двор и несметные полчища бюрократии, щедро наделенной всевозможными привилегиями, не знавшей над собой никакого общественного контроля, глубоко деморализованной и ненасытно алчной.

Система на эллинистический лад организованного принуждения и закрепощения являлась лишь паллиативом, не только не способным поднять производительную энергию общества, но в корне ее подрывавшим. Рассчитанная на широкую народнохозяйственную основу, явившись в качестве постулата и гарантии народнохозяйственного развития, римская государственность императорской эпохи неизбежно клонилась к упадку и разложению по мере перехода истощенного и разоренного ею общества к элементарным хозяйственным формам. Попытка организоваться на новых началах, превратиться в грандиозный ойкос, удовлетворяющий свои государственным потребности натуральнохозяйственным способом, заставляющий работать на себя все производительные классы общества, превращая их в свои служебные органы, не могла иметь прочного успеха и лишь окончательно подкопала экономическую почву под политической организацией империи. Не будучи в состоянии приспособить к себе новые хозяйственные условия, империя - разумеем ее политическую организацию - сама должна была приспособляться к ним, давая место более узким, более соответствующим им политическим формам.

Если империя не разложилась на ряд крупных поместий с хозяйственной, личной и политической властью земельного магната над сидящими на его земле людьми, то виною тому варвары. Они явились новым ингредиентом в процессе внутреннего разложения империи, определившим его ближайший политический результат. Вместо того чтобы распасться на магнатские поместья, империя разложилась на ряд варварских королевств.

Петрушевский Д.М. Государство и общество Римской империи // Д.М. Петрушевский. ОЧЕРКИ ИЗ ИСТОРИИ СРЕДНЕВЕКОВОГО ОБЩЕСТВА И ГОСУДАРСТВА. СПб., "Гуманитарная Академия". 1999. С. 71-235